— А что Птахмос?

— Птахмос… Стела произвела на него такое впечатление, что он, насколько мне известно, после ее торжественного открытия правителем Куша и номархом Бухена два дня не появлялся на работе. Когда же он пришел, то выглядел так, словно стела рухнула ему на голову.

Иминедж сделал большой глоток из чаши с миндальным молоком, которую ему подал слуга.

— Ты подчинил себе Верхний Египет, божественный государь!

— Я вскоре туда поеду. И ты будешь сопровождать меня в качестве личного писца.

Лицо Иминеджа снова осветилось радостью. Она передалась и Рамсесу; неприметный слуга первым преподнес ему в дар искреннее одобрение с того дня, как была установлена стела.

* * *

Несколько дней Рамсес планировал триумфальную поездку на юг, уверенный, что солнечный свет его славы рассеет последние миазмы недовольства и заставит грызть землю кичливых тварей, пресмыкающихся на дне посредственности, таких как Птахмос.

Однако ночи иногда значат в жизни человека больше, чем дни. Хотя она пока не фигурировала ни в одном пантеоне, над часами, когда отдыхало солнце, властвовала богиня Нефертари. Могущество, которым был наделен абсолютный хозяин Двух Земель, не шло ни в какое сравнение с нежностью ее кожи. Солнцеподобный блеск воплощенного бога уступал лунному сиянию Первой Царской супруги. Он возникал под звуки фанфар, но они умолкали при звуке цитр голоса Нефертари.

Она ничего не говорила, когда стены дворца полнились немым осуждением стелы в Бухене. Что она знала? Что превышение власти для мужчины подобно природной катастрофе, необходимой для восстановления равновесия? Что после мужского грома проливается благотворный дождь, заливая раскаленные угли засухи? Что гнев служит сливным желобом для страдания? И что чрезмерное тщеславие является ответом на пережитое унижение? Она, разумеется, знала о Птахмосе и о том, сколько неприятных ощущений доставляет ее божественному супругу сам факт его существования. Стены дворца такие же пористые, как пемза, и слухи проникают через них легче, чем острие топора в кусок дерева. Одна только мудрость непроницаема. Рамсес понимал, что не может знать наверняка, о чем разговаривают его мать Туи, Тийи, Нефертари, Исинофрет и придворные дамы, пока он занимается государственными делами. Когда служанки завивали раскаленными щипцами парики, а другие смешивали сурьму с гусиным жиром, изготавливая краску для глаз, они наверняка обменивались слухами и мнениями, собственными и слетевшими с уст супруг хранителей тайн и хранителя Двух Дам, как называли двойную корону Верхнего и Нижнего Египта. Он еще в детстве понял: мир власти подобен внутренностям барабана: мышиная какашка, отскакивая от стенок, издает звук, подобный грохоту гонга. А еще он знал, что молчание Нефертари порождено терпением.

— Мы были равными, — сказала она однажды вечером тоном, каким человек обычно говорит сам с собой. — Но теперь мы не равны.

Кормилицы забрали детей, чтобы уложить их спать, — старшего Именхерунемефа, которому скоро исполнится семь, Бент-Анат, Мериатума, Рамсеса и Бакетмут.

Рамсес поднял бровь — он не понял, что имела в виду супруга.

— Ты теперь бог, а я остаюсь простой смертной.

Это была правда. Первая Царская супруга, Нефертари не имела божественного статуса.

— Ты не будешь простой смертной. Я об этом позабочусь, — сказал он после паузы. И добавил: — В праздник Опет.

Праздник, посвященный Амону, должен был состояться во втором месяце сезона ахет, через двадцать один день.

* * *

Гомон нарастал. Толпа, расположившаяся на обоих берегах канала, проложенного недалеко от Великой Реки, увидела первую священную барку, спущенную на воду священного озера после церемонии в Великом Храме, которую почтил своим присутствием фараон. Зрители вытянули шеи. Изваяние Амона Скрытого сияло в лучах осеннего солнца. В человеческий рост, золоченое с ног и до головы, оно было установлено на задрапированном алой тканью постаменте на носу выкрашенной в алый же цвет барки, которую тянули двенадцать солдат, двигаясь по обеим сторонам канала. Статуя словно медленно разрезала пространство. Верховный бог, на котором из одежды была лишь скромная набедренная повязка, увенчанный диадемой со страусовыми перьями, предстал перед людьми. Его улыбка трогала сердца.

Позади изваяния стояли жрецы Амона. По традиции, к солдатам, тянущим барку, присоединились добровольные помощники.

Не менее роскошная барка плыла вслед за первой. На ней находилась статуя женщины — это была богиня Мут, мать божественного света и образцовая супруга, поскольку она являлась женой самого Амона. Одетая в длинную тунику, красиво очерчивающую ее фигуру, она казалась воплощением тишины, в то время как ее супруг был воплощением тайны.

На третьей барке, замыкавшей кортеж статуй, высилось изваяние сына Хонсу, лунного бога, о чем свидетельствовал лунный диск на его диадеме, защитника от хитроумных духов.

Четвертой плыла царская барка, и, увидев ее, толпа снова приветственно загудела. Сидевшие под навесом Рамсес и Нефертари улыбались, лица их светились радостью, совсем как у богов, которые следовали по реке перед ними.

Далее плыли еще шесть лодок. На одной разместились остальные члены царской семьи — царица-мать Туи, Вторая супруга Исинофрет, Тийи, Тиа, дети с кормилицами, на остальных — члены Совета тридцати, в том числе визири Небамон и Пасар, старавшиеся придать своим лицам безмятежное выражение.

Умы их были заняты одним невероятным и неприятным событием.

Час спустя пресытившиеся приветственными возгласами участники плавучего кортежа прибыли в Луксор. Ожидавшие у пристани жрецы Амона поспешили перенести на берег изваяния трех богов и тремя отдельными процессиями доставить каждое к своему храму — они находились перед пилонами, возведенными Аменхотепом III в конце величественной колоннады, строительство которой началось еще при Тутанхамоне и было завершено Хоремхебом.

Рамсес, Нефертари и остальные пассажиры барок сошли на берег.

— И что теперь? — в замешательстве спросил Пасар.

Рамсеса и Нефертари на носилках доставили к Великому храму Амона. У входа их встретило жречество в полном составе. Визири следили за происходящим с предписанного протоколом расстояния, равно как и члены царской семьи.

На лицах жрецов было написано смятение, что случалось с представителями этого сословия, тем более в официальной обстановке, крайне редко. Их замешательство было очевидно, если не сказать неприлично, и оно не проходило. Сначала они что-то говорили монарху, потом стали совещаться между собой. Небамон с Пасаром на расстоянии прочли по губам Рамсеса приказ:

— Я так хочу.

Жрецы бегом вернулись в храм, и Рамсес последовал за ними, в то время как Нефертари и остальные ждали снаружи. Прошло несколько минут. Потом случилось неправдоподобное, непостижимое, неслыханное.

Появился Рамсес. Чресла его были обтянуты жреческой повязкой из шкуры гепарда, на голову водрузили убор Верховного жреца. За его спиной стояли жрецы с перекошенными лицами. Все, кто находился в первом ряду зрителей, начиная с Туи и Тийи и заканчивая сановниками, с трудом владели собой. Они были удивлены, нет, ошеломлены, они не верили своим глазам. Продолжение было не менее неожиданным: Рамсес сам вознес хвалу богу и исполнил все предписанные церемониалом обряды.