до ближайшей опушки, вся одежда моя была изодрана в клочья. Старику же, однако, этот путь был, очевидно, знаком, и он ловко двигался вперед, не испытывая затруднений.

На опушке мы несколько минут передохнули. Мне казалось, что мы прошли уже много миль. Бессонная, полная ужасов ночь, напряженное ожидание, трудный путь сквозь заросли — все это подействовало на меня изнуряюще. Я едва мог дышать. Мой провожатый с улыбкой взглянул на меня и многозначительно, но не осуждающе покачал головой.

— Нам не следует тут долго задерживаться, дон Карлос, — сказал он, и это было знаком к выступлению. Мы снова двинулись вперед. Открытая местность постепенно сужалась, и мы оказались наконец в тесном проходе между скал, поросших диким кустарником и круто обрывающихся в пропасть.

Я втайне содрогнулся. Путь наш, казалось, вел в неведомую бездну. На всем лежал отпечаток сокрушительного опустошения, но в нем нельзя было не увидеть величия. Ужасающая длань природы довольно долгое время трудилась над ландшафтом. Огромные обломки скал, уже наполовину выветрившиеся, лежали на пути водопадов, которые с яростью обрушивались в мрачные глубины бездонных пропастей. Все говорило о глубокой древности. Серый мох уныло светлел на каменных склонах, да редкий кустарник склонялся, шелестя, озаряемый зыбким пламенем факелов. Рассеянный свет, бледно освещая побеги, совершенно растворялся во тьме зарослей; зыблющиеся блики и пляшущие тени, сменяясь, вызывали в душе некое возвышенное чувство, склоняя к безмолвному размышлению. Игра света в темной листве, сменяющаяся непроницаемым мраком, казалось, символизировала мою жизнь и намекала на счастье в будущем. Я ощутил себя словно заново рожденным и с невообразимой смелостью сбросил с себя мрачную оболочку прошлого.

— Куда вы ведете меня, сеньор? — воскликнул я наконец невольно.

— Куда не испугается пойти человек пылкий и отважный!

— Испугаюсь ли я? Могу вас заверить, сударь, что мне неведом страх. Но я измучился догадками, и душа моя отчаянно колеблется меж горечью пережитого и радостью новых надежд. Помогите же мне вновь обрести единство, сеньор!

— Могу ли я вам помочь? Ваше чувство должно подсказать вам, что вас ждет впереди. Вам известна отчасти история Якоба. Вас ожидает собрание мужей! Возможно, вы пожелаете также принять участие в достижении великой цели, которую они преследуют. Сможете ли вы наложить на себя добровольные узы?

— Да, смогу. Каково будет возмещение?

— Снять с себя узы недобровольные[143].

— И ничего более?

— Карлос, об этом еще рано спрашивать. Однажды вы почувствуете себя счастливым. Нельзя ожидать прибыли прежде, чем сделка заключена. Очистившись от предрассудков, слившись с союзом выдающихся людей и управляющего миром Духа, вы охотно забудете о ничтожных заботах бытия и станете легко переносить тяготы жизни в прекрасном свете истины. Но свободны ли вы полностью от предвзятых мнений и суеверий, чувствуете ли вы себя уже теперь достойным наложить на себя такие узы?

— Нет, сеньор, что также доставляет мне беспокойство. Не можете ли вы мне сказать что-либо в успокоение?

— Не сказал ли я уже это только что?

— Никакого средства, чтобы не обнаружить тут же мою слабость, когда я желал бы быть сильным?

— Чтобы вы, прячась под маской, могли нас предать? Нет, дон Карлос, нам важна правда.

— Но ведь это ужасно — вдруг, безо всякой подготовки, предстать перед мужами, которых уже научили остерегаться. Страх не позволит душе раскрыться полностью, и как же трудно и страшно быть тогда искренним!

— Мы и в этой стесненности распознаем ваш дух, дон Карлос, только не бойтесь! Необходимо прежде всего избежать опасности недостаточного или избыточного доверия по отношению к вам. Но что вас теперь беспокоит? Испытываете ли вы какую-либо неприязнь или чувствуете себя разочарованным, обманувшимся в надеждах? Никто не станет принуждать вас вступать в союз, который, накладывая свои узы, ожидает от вступающего доброй на то воли.

— Но как вы можете примирить столь разные начала, сеньор?

— Очень просто. Взаимосвязь всего тела не ограничивает движений отдельных частей, к которым они имеют способность. Отдельный член не страдает, когда его приводит в движение воля. Прекрасный венок образуется единством свободных и независимых воль, которые, воодушевленные некими возвышенными представлениями, добровольно сошлись вместе. Чем далее вы последуете за ними, дон Карлос, тем разборчивей и глубже станет ваш обостренный взор проникать в природу вселенной; и чем более возрастет ваша восприимчивость, чем явственнее вы почувствуете, что в мертвом пространстве таинственной замкнутой жизни благороднейшие движители нашего бытия крепнут либо разрушаются навеки, тем сильней ощутите вы, как притягивает вас некая точка всеобщего единства, в которой все силы пробуждаются, словно воспрянув от вечного сна.

— О, какие виды, какие надежды, сеньор!

— Вы говорите — виды, надежды? — переспросил он с мягкой, но не без оттенка горечи улыбкой. — На что могли бы вы теперь надеяться? В унынии и трепете, едва покинув убогий берег, желаете вы уже видеть города новой страны? Но то, что вы приняли за побережье, всего лишь облака, дон Карлос, сгустившийся мрак надвигающейся бури, чреватый ужасами Хаос. Однако тем милее покажется вам мирный замок утренней зари, сменяющей злую ночь.

— Итак, мне нечего предвкушать и не на что надеяться?

— Как вы можете наслаждаться вкусом напитка, если никогда не испытывали жажды? Это некая непостижимая высь, которой человек еще не видывал. Непознанным вынашивает природа в тайном лоне своем прекраснейшее волшебство своего творения; в некой замкнутой пещере сокрыта возвышенная, обворожительная сердцевина ее искуснейшего покрова, которым она окутывает своих чад[144].

* * *

Ах, если бы я мог вам изъяснить, любезный граф, насколько этот ужасный человек сумел поначалу запутать все мои представления! Он беспечно пробудил в моей душе переживания и надежды, о которых ранее я не имел ни малейшего понятия. Несомненное помрачение, затемнение всех образов незаметно лишили меня осознания собственных идей и даже тех представлений, которые, собственно, привели меня сюда. Но даже не столько слова его были значительны, сколько выражение лица. Он будто тщательно старался казаться бесстрастным. Однако черты его свободно принимали выражение некой приводящей в содрогание возвышенности. Невзирая на мое потрясение, которое он, впрочем, старался смягчить, он произносил свои слова со значительностью, которая тем сильней ужасала меня, чем искренней он говорил. Серьезность на его лице сменилась постепенно выражением трогательной самосозерцательности, находясь в которой душа, занятая обдумыванием великих предметов, обнаруживает себя лишь в редких внешних проблесках. Все эти впечатления были таковы, что они навек остались в моем сердце; сейчас, когда я их вам описываю, любезнейший