— Ах, Франциска, для меня это навсегда осталось бы свидетельством твоей жестокости.

— Не перебивай меня теперь, мой супруг. Это последняя воля, последний вздох умирающей, который я тебе доверяю. Помнишь ли ты еще те дни, когда я была твоей невестой, Педро, и ту радость, с которой я пришла в твои объятия, когда была еще чиста и невинна?

— Франциска!..

— Я отдала тебе тогда все, что имела, и страдала оттого, что не могу отдать больше, видя свое отражение в твоем сияющем взоре и впивая сладостный жар твоих уст. Каждый нерв во мне был напряжен, чтобы воспринять новые наслаждения; жаждущий, бездыханный рот мог производить одни лишь стоны, и жар чувств изливался в росе сладострастных слез. Помнишь ли ты еще это, Педро? Моя фантазия злодейски похитила у меня все прочие впечатления минувших лет, чтобы сделать ярче образ этой растерзанной страсти и погубить тем самым мой рассудок. То же пламя, что и прежде, пылает в моих жилах, но не находит выхода; я испытываю тот же голод, но не имею более пищи. Видишь, Педро, я восприняла тогда от тебя сей залог как уверение, что страсть будет длиться вечно. Время истекло, и я возвращаю тебе его.

— О Господи! — воскликнул Педро, — отчего я не умер прежде, чтобы не пережить вновь этот ужас!

Я оставался недвижим, со страхом ожидая развязки.

— Но ты сказал только, что не желаешь иметь свидетельств моей жестокости. Я тоже так считаю — и не хочу, чтобы что-либо напоминало мне о моем позоре! Я изыскала средство, — продолжала она, коснувшись левой рукою лба и правой шаря у себя за пазухой, — которое поможет нам обоим. Оно ужасно, но принесет нам обоим облегчение.

Выхватив кинжал, она занесла его над мальчиком. Но я, настороженный ее словами, успел встать позади нее и схватил ее за правую руку; прежде чем она успела прибегнуть к помощи левой, я отобрал у нее кинжал.

— Боже! Теперь я пропала! — воскликнула она и ринулась вон из беседки. Никто из нас не сумел ее остановить. Я выбежал за ней вослед, но она исчезла и более не появлялась. Я предположил, что она бросилась в ближайший пруд.

Когда я вернулся, мой друг был занят своим маленьким сыном. Поистине возвышенная, трогательная сцена! Оба словно были уже давно знакомы и теперь переживали радость новой встречи. Мальчик, казалось, забыл о матери, сидя на коленях у своего отца, и только спустя какое-то время стал боязливо озираться, ища ее. Я заговорил с ним, и исстрадавшийся отец, глядя на него, вновь обрел утешение и надежду.

— Она привязана к сыну всем сердцем, — сказал он, — и непременно вернется, чтобы разделить со мной бремя родительской любви.

Я беспокоился теперь только о том, чтобы рассеять своего друга. Вдохновленный новыми мыслями, которые он, возможно невольно, во мне пробудил, я постарался снова привлечь к ним его внимание. Наши познания и наш опыт вскоре исчерпали себя, — возможности и предположения приходили из области мечты, и догадки наши были одна причудливей другой. То понимали мы, что не желаем рисковать; то охватывала нас решительность, но затем вновь осознавали мы опасность предприятия. Наконец, сошлись мы опять во мнении хладнокровно самим все изведать. Мы осуществили необходимые приготовления, чтобы обеспечить себе некоторую безопасность. По крайней мере, гибель наша не обошлась бы для убийц без ужасных последствий. И если бы мы остались в живых, то чего хотели бы мы от этих людей? Ранним утром мы отправились в путь и в полдень добрались до лесной хижины. Но она была пуста. Ни одного человеческого следа во всей округе. Что бы это могло значить? Педро, который на протяжении всего пути выражал раскаяние по поводу нашей смелой затеи, расценил сие как повод для отступления и, поскольку я пожелал остаться, сел на лошадь и с легким сердцем ускакал прочь.

Наступила ночь, поднялся сильный ветер, деревья вокруг меня раскачивались со страшным скрипом, и старая трухлявая хижина, в углу которой я вынужден был схорониться от потоков проливного дождя, казалось, готова была развалиться, сотрясаясь при каждом порыве ветра. По временам, казалось, становилось светлей, и я словно бы замечал слабое, неровное свечение в окошке, сменявшее непроницаемую тьму. От страха я был склонен к преувеличению, и мое воображение рисовало мне ярчайшие картины из всех небылиц и приключенческих историй, которые мне рассказывали об этом лесе. Лошадь, которую я привязал к столбу посреди хижины, тоже была неспокойна, отчего страх мой только возрастал. Это была ужаснейшая ночь, которую мне когда-либо доводилось пережить.

Немного погодя мне показалось, что возле хижины как будто кто-то есть. Мой напряженный слух сквозь вой ветра и шум деревьев различил тихий шепот и приглушенный говор, как если бы невдалеке находились люди. Голоса становились громче, говор отчетливей, и вскоре я мог уже распознать каждое слово. Однако, вместо того чтобы радоваться нарушению моего ужасного одиночества, я принялся всем телом дрожать.

Люди подходили все ближе к хижине, слабый луч света проник сквозь крохотное мутное окно. Вот они уже у дверей; дверь отворяется, и я со страхом вижу старика, входящего в хижину. В руке у него на сей раз был факел, что же касается всего прочего, то он совершенно не изменился и лицо его хранило все то же отталкивающее холодное выражение.

— Наконец-то! — воскликнул он, пытаясь отдышаться, как если бы ему удалось успешно завершить какое-то дело, но тут же опомнился. — Это вы, дон Карлос? — спросил он сдержанно. — Я слышал стук копыт и ржание.

— Моя лошадь не ржала.

— Вы позабыли обо всем или пришли, чтобы сдержать данное слово?

— Да, я пришел для этого, сеньор, — ответил я, вставая. — Вам не придется ждать, поскольку ваши дела...

— О, ждать — также одно из моих занятий. Но не беспокойтесь. Ничто не могу я простить с большей легкостью. Не желаете ли вы теперь пойти вместе со мной?

Я выразил согласие. Лошадь мою привязали еще крепче, он дал мне другой факел, который держал в одной руке вместе со своим. Заперев тщательно дверь, мы стали пробираться в глубь леса сквозь кустарник. Поскольку никакой тропы было не видать, мы продирались через колючие заросли, что было довольно утомительно. Я торопился изо всех сил, потерял шляпу, и, когда добрался