но посторонние начали бы соображать, в какой зоне ему сделали наколку и что она там означала – то ли «вор в законе», то ли «петух». Это не годилось. На груди выкалывать – слишком патетически, на причинном месте – и больно, и получился бы какой-то религиозный винегрет из обрезания и буддизма. Зато был в этой идее некий привкус экуменизма. (Тогда еще Вадим не знал ни этого «умного» слова, ни того, что придет время и он и без татуировки на члене вольется в ряды экуменистов. Но это случится в Праге, городе, подарившем ему Машеньку.) Друг-алкаш саксофонист Серега уверял его, что лучше места, чем плечо, не придумаешь, и после одной из пьянок взялся за это дело сам. Вадим усомнился в его способности воспроизвести сложную азиатскую вязь, но надрались для анестезии так сильно, что не было воли отказать ему. Чего-то он там воспроизвел, что-то сделал зеркально противоположно, уверяя, что так даже круче получилось – только для посвященных, чтобы прочесть, нужно было подносить зеркало. Вадим еще раз порадовался, что он так и не решился пойти на муку наколки на члене, кто бы там стал подносить туда это условное зеркало?

Над его столом на новом рабочем месте висели выцветшие «Социалистические обязательства» и «Правила эвакуации при пожаре», одно логично вытекало из другого, но Вадим пришел в этот заштатный НИИ со своей логикой «нового века» и заменил совковое старье на фразу из учебника: «Шудры не понимают языка ариев», написанную на санскрите с переводом на русский, вероятно, для тех самых шудр. Сев за свой стол, он занялся изучением санскритской вязи, а когда хотел передохнуть, вспоминал о буддистских упражнениях и пытался изобразить хлопок одной ладонью, при этом время от времени вскакивал и протяжно выл «му-у-у-у». Сослуживцы вздрагивали, но Вадим объяснил им, что у него это давняя контузия от предыдущего задания государственной важности.

Очень кстати в институте нашли уловку для законного повышения зарплаты некоторым сотрудникам, теперь, как и в Академии наук, решили доплачивать за знание иностранного языка. Только в отличие от Академии не было специальных экзаменационных комиссий, знание языка определялось «навскидку». Например, совершенно очевидно, что начальники отделов эти самые языки знали, так как были «выездными» – как-то ведь объяснялись они в магазинах и на улицах за границей. Далее шли сотрудники с большим стажем и «блатные», с молодых требовали справки об окончании многолетних городских курсов иностранных языков, если таковые у них имелись, причем добавку давали только окончившим эти курсы с оценкой не ниже «четырех». Вадим же был из «блатных», но потребовал повышения зарплаты не на десять, а на двадцать процентов – за знание санскрита. Плакат над головой выглядел убедительно, но все же на двадцать процентов не претендовали даже начальники, так что с него все-таки потребовали каких-нибудь доказательств. Вадим начал молча закатывать рукав рубашки прямо на заседании профкома, решавшего вопрос о надбавках. Все замерли, не зная, чего ожидать, пока на бицепсе не обозначилась явственно татуировка. Что означал этот жест и эта демонстрация, никто не мог понять, с санскритской вязью в зале был знаком только раздевающийся перед комиссией Вадим. Вероятно, смекнули проверяющие, Вадим хотел продемонстрировать свою крутизну и связь не то с бандитским миром, не то еще что-то глубоко криминальное, чтобы запугать настырных членов комиссии по надбавке. – Довольно, довольно, можете одеваться, – смущенно отводя глаза от обнаженной части тела сотрудника, пробормотала председатель месткома.

– Я думаю, товарищи, что случай очевидный и товарищ Двинский может претендовать на дополнительные льготы. Кто за?

Кто мог быть против, он ведь и дальше мог раздеться и еще кое-что продемонстрировать, подумали остальные и, скрепя сердце, выдавливая из себя чувство зависти к счастливчику, проголосовали хотя и с отвращением, но положительно.

– А все-таки не могли ли вы нас просветить, что это у вас там было? – не унимался самый вредный, ученый секретарь НИИ из молодых, да ранних.

– Это? – спросил Вадим, собираясь еще раз совершить частичное обнажение. – Это «Ом»».

– А, понятно, – сконфузился ученый секретарь. – В смысле единица измерения сопротивления, названная в честь знаменитого физика? – продолжал показывать он свою образованность, чтобы поддержать научное реноме и степень кандидата.

– Типа того, – злорадно и загадочно ответил Вадим и решил не метать бисер перед свиньями и не задирать еще раз рукава рубашки.

– При чем здесь Ом? Он нас всех надул, получил свою надбавку, да еще и издевается. А может, другие-то поняли, в чем дело, только со мной не поделились? – продолжал мучиться комплексом «голого короля» ученый секретарь, в отличие от остальных членов ученого совета помнящий про закон Ома из курса физики школьной программы.

Так Вадим начал привыкать к странному месту своей «работы». Оглядевшись кругом и не найдя даже намека на свою мечту, он все-таки завел любовницу в отделе, жену устроившего его на работу чекиста, мать двоих детей. Она была, как и другие его подруги из местных, с безнадежно славянской внешностью и советским мышлением. Как ее звали? Что-то очень невзрачное – Наташа, Лена, в лучшем случае Марина, их всех здесь звали примерно одинаково, пора заграничных Грэтхен, Мишель да Джейн давно и безнадежно закончилась после трусливого дрейфа в семейную жизнь по указке из «органов». Девушка Наташа жила неподалеку, поэтому они отдыхали в чекистской квартире кооператива «Красный подорожник» в обеденное время, заодно и питаться там было приятнее, чем в столовке. Так он отомстил всем: мужу любовницы, через которого по протекции либерала он был устроен на эту гнилую работу; жене, которая радовалась прибавлению в семейном бюджете и продовольственным заказам по пятницам; да и самой работе, лишив коллектив еще одной трудовой единицы – полюбившая его женщина Лена вместо работы то бегала Вадиму за чаем или кофе, то прихорашивалась, то просто глупо улыбалась и мечтала, глядя в его сторону. А потом, когда Вадиму надоело всем мстить и он завязал с обеденными перерывами вне рабочего помещения, эта самая Марина плакала в туалете, выходила нервно курить в корридор и вообще стала мучаться мигренями и брала один бюллетень за другим, да еще грозила самоубийством на нервной почве. Еще изводила дурацкая привычка Наташи названивать ему домой и просить жену соединить ее с Вадимом. Жена любила играть с ним «в прятки» и так никогда и не призналась, что догадывалась об его изменах, спокойно протягивала ему трубку и говорила: «Тебе звонят с работы, по-моему, Лена?»

Да, эта Марина или Лена, а может – Наташа запомнилась ему не своим скучно-избитым именем, а упоительно звучащей фамилией Халва. Фамилия была по мужу-чекисту кавказкой национальности, что было просто дивно, такой засахаренный вариант Берии, рахат-лукум Застоя. Вадим любил подставлять эту фамилию в воображаемые ситуации: Халва ведет допрос диссидента; Халва расстреливает мирную демонстрацию кришнаитов, вышедших на Красную площадь с образками поющего и танцующего Кришны. Халва на докладе у Андропова. И что-то весьма неприличное ненароком стало проситься на его язык, а позже и на бумагу.

Еще в своем отрочестве он зачитывался томами «Тысячи и одной ночи» – единственной сексуально ориентированной литературной энциклопедии, вышедшей в советские времена. Как правило, каждая сказка заканчивалась словами «и он вонзил свой финик в пшеницу». Были ли эти слова в оригинальном арабском тексте – кто знает. Может, это советский переводчик попытался заменить нормальные слова псевдо-восточными терминами, но богатое воображение Вадима после этой загадочно-сказочной фразы толкало его к рукоблудию. А после совокуплений с гражданкой Халвой у него родилось более похожее на восточный лад сравнение, чем с житным золотом российских полей пшеницей. Получалось гораздо красивее: «и он вонзил свой финик в халву». Правда, смущала своеобразная несуразица – попробуй вонзи финик в железобетонный кирпич халвы, и финик обдерешь, и халву раскрошишь. Вроде бы даже получился намек на несостоятельность, что было неприятно и явной напраслиной, он еще помнил пшеничную податливость той Халвы. С другой стороны, была и приятная неожиданность – фамилия ее мужа-чекиста приобретала другие очертания – «ну, ты и халва!».

От общей бескрайней скуки работы в советском учреждении в промежутках между дописыванием своей диссертацией и уроками санскрита Вадим начал сочинять