ей на ушко стишок, а сам отвернется в сторону, будто задумался о чем-то, и дева падала к ногам последнего романтического героя.

Алик первый уехал в Москву – поступать в консерваторию. Не долго думая, женился на москвичке, приобрел московскую прописку и фамилию Иванов, уверяя, что в первый раз на вступительных экзаменах его специально срезали как еврея. Трудно сказать, что было действительной причиной его провала – национальность, которой в московской консерватории было некого удивлять, или ежедневные выпивки по поводу счастливой удаленности от родительского ока, но на следующий год абитуриент Иванов прошел конкурс и стал успешно учиться, а потом даже стал лауреатом нескольких международных конкурсов. Его учителя, пережившие страшные годы репрессий, не осуждали молодое дарование за смену фамилии, в годы их молодости такое, правда, не практиковалось, но, может, они тогда были просто глупее нынешних? Алик смеялся: «В анекдоте говорят, это который Иванов, который по матери? А я нет, я по матери Рабинович, по отцу – Гольдфарб, а Иванов по убеждению».

Женитьба на Татьяне Ивановой, костюмерше из Большого театра, была недолгой, но принесла ему бесконфликтную фамилию, связи в московских около-музыкальных и околотеатральных кругах и одну из двух ранее принадлежавших Татьяне комнат в коммунальной квартире. Каждая последующая за костюмершей жена Алика брала его фамилию Иванов, которая доставалась и их совместным детям, а также детям его новых жен от их предыдущих браков. Так Алик пытался «иванизировать» Москву, которая, по его словам, совсем «ожидела и обармянилась». Бывшая жена Татьяна бесилась от этого гораздо сильнее, чем от потери комнаты в коммуналке, и подала на него в суд, чтобы лишить его честной фамилии, однако суд иск отклонил, объяснив, что Алик имеет на эту фамилию все права, вплоть до передачи ее своим брачным и внебрачным детям.

Вероломный поступок Алика по отношению к симпатичной костюмерше возмутил Вадима, но осесть в Москве очень уж хотелось. Вадим тоже мечтал о покорении столицы, но пока перебивался на квартире у другого своего друга детства, проживая в Москве на птичьих правах. «Женись, старик, – посмеивался искуситель Алик. – И запомни: земля имеет форму шара. Зачит, все должно быть на шару!» И вот когда впервые случилось с ним ТО САМОЕ, с приходом нечистой силы наяву, которая копошилась по углам, высовывала язык и вполне зримо насмехалась над ним, а искусители из Конторы тоже указали путь к женитьбе, тогда и нашлась добрая душа, влюбившаяся в красавца поэта из провинции. И была свадьба с хлебом и солью, и дефицитная колбаса из тещиного магазина, и отдельная комната для молодых с кроватью-периной. «Маленькая Вера» – так назывался этот период жизни Вадима, хотя жену звали другим именем. Как ее звали, жену-то? Люба? Люда? Лида? Точно, что не Вера, Вера была у Набокова. Вообще, у него была странная особенность не помнить имен женщин, с которыми ему приходилось столкнуться по жизни, потому что имена эти не несли какой-то особенной окраски. Он запоминал только то, что отличало этих женщин от других таких же ненужных, бессмысленных созданий, как это было в случае с Халвой. Имя официальной жены было трудно забыть – оно было вписано в документ, свидетельствующий об их удачном расторжении брака. Вадиму, однако, нравилось играть с этой забывчивостью – Лена – не Лена, Марина – не Марина, потому что на самом деле у первой жены было одно только настоящее имя – «Московская прописка», а у гражданки Халвы – «Секс с женой врага в обеденный перерыв на работе». Такие же описательные имена он мог дать любой из своих бывших подруг. Ему тогда показалось смешным, что по-японски все эти описания могли бы, наверное, быть записаны парой неприличных иероглифов. Так что с первой из череды жен все было очень просто, как у Алика, только Вадим не сироту обидел, а все ее мещанское семейство нае..л. И фамилию после первого брака оставил свою, не стал красть у магазинной братии их честь, Двинский было лучше, чем Неделькин, это был не тот выбор, как между Рабиновичем и Ивановым. Упиваясь своим благородством, он даже на квартиру не замахнулся и ушел от «Маленькой Веры» сначала в «Сладкую жизнь» с пайками из спецраспределителя, а потом уж к той, что из «Зеркала».

Прошло совсем немного времени, когда по количеству разрушенных браков и брошенных детей у друзей-соперников настал паритет. Алик, правда, в отличие от Вадима делать детей любил по общей жизнерадостности натуры и полному отсутствию каких-либо угрызений совести по оставлению их на попечение бывших жен. Как и в подростковые годы, друзья продолжали устраивать соревнования по частоте кончаний и долготе процесса, для чистоты эксперимента в таком случае брался один и тот же объект, которого сношали, чередуясь, по одиночке, либо занимаясь менажем-а-труа. Алик даже ухитрился переспать с одной из жен Вадима, за что Вадим увел у него девушку, на которой тот собирался жениться, и женился на ней сам. Теперь перевес был явно на стороне Вадима, что было Алику очень сложно пережить, они всерьез и надолго поссорились, но продожали следить друг за другом через общих знакомых.

Затаившись на Вадима, Алик снова женился и, пока коварный друг не овладел его новой законной половиной, увез ее в Израиль. На интервью в посольстве фамилия Иванов произвела нехорошее впечатление, Алик же ухитрился и это использовать как один из доводов в пользу выезда: «Они (коммунисты!) заставляли нас даже имена свои русифицировать, иначе бы мне не дали ни учиться, ни работать по специальности, не то что в международных конкурсах участвовать!» Аргумент подействовал, однако, приехав в Израиль, Алик почему-то не торопился поменять свою фамилию назад на Гольдфарба или хотя бы Рабиновича, а упорствовал в своей русификации – продолжал пить водку по-черному, есть и свинину, и некошерных чешуйчатых морских гадов, а вместо кипы носил украденную где-то по пьяни в гостях тюбетейку и на иврите учил только те слова, которые по звучанию напоминали русские ругательства. Это не способствовало его вхождению в новую жизнь, но нельзя сказать, что его сильно огорчало. По сравнению с его другом детства Серегой-саксофонистом, игравшим ныне в нью-йоркском метро, летом жившим на скамейках Брайтон-Бича, он был «в порядке» и, по его словам, «обуржуазился».

В стране обетованной к общим неприятностям добавилось то, что каждый пятый из приехавших из России эмигрантов был дантист, каждый десятый – скрипач, да еще добрая половина дантистов сами играли на скрипках. Дантисты приглашали скрипачей учить своих чад играть на скрипке, а скрипачи приводили своих детей лечить зубы к дантистам, что стоило дороже, чем их частные уроки музыки. Жить стало тяжело, и Алик, спасаясь от ракетных ударов Саддама Хусейна, уехал с семьей в Голландию, предав свою историческую родину, за что и был лишен израильского гражданства (а надо было его лишать еще раньше, раньше, за одно только ношение на голове тюбетейки вместо кипы, ведь ясно было, что за фруктик этот Иванов по паспорту! – злорадно посылал эмоциональные пасы Вадим тупым израильским бюрократам). В Голландии скрипачей такого класса и такой школы было гораздо меньше, чем в утрамбованном музыкантами Израиле, а международных конкурсов в миниатюрной старушке Европе было так много, что ученики не переводились. На одной такой ученице, японке, Алик и женился, предварительно оставив свою очередную жену с очередным ребенком.

Эта последняя, дояпонская, жена Алика была по-настоящему хорошим человеком и в кругу общих друзей в России была известна под прозвищем «Душечка». Наверное, так оно и было, только жены имеют глупую привычку стареть, а для Алика это было неприятным открытием, предыдущие жены за короткое время их совместного брака состариться не успевали и оставались в памяти молодыми и красивыми, как костюмерша Иванова, хотя и испортившая ему жизнь бесконечными судами и коммунальными разборками. Как бы то ни было, Алик в знак своей признательности за совместно прожитые годы пригласил «Душечку» на свою свадьбу с японкой, чтобы как верный друг и почти единственный его родственник она смогла оценить неизменность вкуса своего мужа, теперь уже бывшего. Наталья, как и подобает настоящему другу, на свадьбу пришла, и Алик успел порадоваться, как хорошо она сохранилась, несмотря на свой возраст и прогрессирующее малокровие. – Не зря я на ней почти десять