– Хорошо устроилась, – сказала одна.

А другая:

– Я бы и за миллион баксов на такое не согласилась.

Шли недели. Райаны переселили ее в маленькую студию в тихом доме без лифта неподалеку от Уэст-Энд-авеню.

– Мы ее обычно сдаем, но жильцы только что съехали, – сказала Мэделин. – Вам тут будет потише. Места побольше. Народу вокруг поменьше. И вы будете гораздо ближе к нам, когда все начнется.

Мия ушла из художественного магазина – у нее уже округлялся живот, – но две другие работы сохранила, хотя не развеивала впечатление Райанов, будто она больше не работает. После каждого визита к врачу приходила к ним с новостями; когда одежда становилась ей мала, Райаны дарили новую.

– Я тут увидела платье, – говорила Мэделин и протягивала Мие тканую магазинную сумку с цветастым платьем для беременных. – Я подумала, вам пойдет идеально.

Мэделин, понимала Мия, покупает платья для беременных, которые купила бы себе, – и Мия улыбалась, и принимала подарок, и надевала платье, направляясь к Райанам в следующий раз.

Родителям она не обмолвилась ни словом; перед Рождеством сказала только, что домой не приедет. Слишком дорого, объяснила она, зная, что они ни за что не спросят про учебу, если сама не заговорит, – и они не спросили. Но в конце января она все-таки выложила правду Уоррену.

– Ты больше совсем не рассказываешь про колледж, – как-то вечером заметил он ей по телефону.

Мия носила ребенка уже пять месяцев, могла бы все скрыть – как бы Уоррен узнал? – но неприятно было от него таиться.

– Ворон, обещай, что маме с папой не скажешь, – начала она и вдохнула поглубже.

После в телефоне повисло долгое молчание.

– Мия, – сказал он, и она поняла, что брат серьезен: он никогда не называл ее полным именем. – У меня в голове не укладывается, что ты на это согласилась.

– Я все продумала. – Мия положила ладонь на живот – в последнее время там завелось слабое трепетание. Живчик, говорила Мэделин, кладя руки на кожу Мии, – старомодное слово приводило на ум живость ртути, гибкую рыбку, что бьется внутри. – Они очень хорошие люди. Добрые. Я их выручаю, Ворон. Они так хотят ребенка. И они меня тоже выручают. Они столько для меня сделали.

– А ты не думала, каково будет этого ребенка отдавать? – спросил Уоррен. – Я бы вряд ли смог.

– Так его и рожать не тебе, правда?

– А ты не огрызайся, – сказал Уоррен. – Если б ты меня спросила, я бы тебя отговорил.

– Только маме с папой не рассказывай, – повторила Мия.

– Не буду, – после паузы ответил он. – Но тебе скажу вот что. Я этому ребенку дядя, и мне все это не нравится.

Она не припоминала его в таком гневе – во всяком случае, в таком гневе на нее.

После этого они с Уорреном некоторое время не разговаривали. Каждую неделю Мия думала ему позвонить и решала, что не стоит. Зачем звонить и опять препираться, рассуждала она. Еще несколько месяцев, и ребенок родится, она вернется к прежней жизни, и все станет по-прежнему.

– Не привязывайся, – говорила она своему животу, когда ребенок пинал ее пяткой. И даже тогда не знала наверняка, кому это говорит – ребенку, животу, себе.

Мия с Уорреном все еще не разговаривали, когда очень рано поутру позвонила мать и рассказала про несчастный случай.

* * *

Было снежно – это Мия поняла. Уоррен и Томми Флаэрти поздно возвращались домой – мать не сказала откуда – и слишком быстро свернули, и “бьюик” Томми пошел юзом, а потом перевернулся. Мия не запомнит подробностей: что крышу вдавило внутрь, что спасателям пришлось резать “бьюик”, как жестяную банку, что ни Уоррен, ни Томми не пристегивались. Она не вспомнит – по крайней мере, не сразу – про Томми Флаэрти на больничной койке, с пробитым легким, сотрясением мозга и семью переломами, хотя Томми жил от них по соседству, выше по холму, хотя Томми с Уорреном дружили годами, хотя Томми когда-то был в нее влюблен. Мия запомнит только, что Уоррен был за рулем, а теперь умер.

Билет на самолет стоил как самолет, но невыносима была мысль ждать лишние несколько часов. Мие хотелось, чтоб ее окутал дом, где они с Уорреном росли, и играли, и спорили, и строили планы, где Уоррен больше ее не ждет, куда он больше не войдет никогда. Хотелось пасть на колени у холодной обочины – там, где он умер. Хотелось увидеть родителей, не сидеть одиноко в кошмарном онемении, что грозило поглотить ее с головой.

Но когда она приехала на такси из аэропорта, и вышла, и перешагнула порог, родители застыли, сверля глазами холм ее живота, который так раздулся, что уже не застегивалась молния на пальто. Рука Мии легла на талию, будто ладонь могла заслонить то, что росло внутри.

– Мам, – сказала Мия. – Пап. Вы не то подумали. Долгая тишина серой лентой распустилась в кухне.

Мие показалось – на долгие-долгие часы.

– Расскажи мне, – в конце концов произнесла мать. – Расскажи нам, что мы подумали.

– Ну то есть. – Мия опустила взгляд на живот, точно и сама растерялась, его обнаружив. – Это не мой ребенок. – Ребенок в животе яростно дрыгнул ногой.

– Что значит – не твой ребенок? – переспросила мать. – Как это может быть не твой ребенок?

– Я суррогатная мать. Я его ношу для одной пары. И Мия принялась объяснять: про Райанов, и какие они добрые, и как хотят ребенка, и как будут счастливы. Напирала на то, как сильно им поможет, будто вся история – чистой воды альтруизм, благотворительность, как волонтерить в столовке для бедных или взять собаку из приюта. Но мать мигом все поняла.

– Эти Райаны, – сказала она. – Я так понимаю, ты им помогаешь только по доброте душевной?

– Нет, – признала Мия. – Они мне заплатят. Когда ребенок родится.

Лишь сейчас она заметила, что так и не сняла шарф и шапку. С подошв сапог на кремовый линолеум натекла мелкая лужица серой жижи.

Мать развернулась и направилась к двери.

– Это я сейчас не могу, – сказала она; голос ее затихал – она шла через гостиную. – Не сейчас. – У подножия лестницы она остановилась, зашипела – и ее злоба потрясла Мию: – Твой брат умер – умер, ты это понимаешь? – а ты являешься домой в таком виде? – И по лестнице загрохотали шаги.

Мия глянула на отца. Вот так же бывало в детстве, когда Мия что-нибудь ломала, или портила, или тратила на пленку деньги, которые мать давала на одежду: в такие минуты мать бесилась, и кричала, и убегала к себе, оставляя Мию с отцом, а тот сжимал ей руку, и обоих омывала молочная тишина, а потом отец тихонько говорил: “Купи новый” или: “Погоди час, потом сходи и извинись”, а порой просто: “Исправляй”. Так они всегда ругались. Но на сей раз отец не взял ее за руку. Не сказал: “Исправляй”. Он лишь смотрел на ее живот, будто ему невыносимо смотреть ей в лицо. Глаза влажные, зубы стиснуты.

– Пап? – наконец сказала Мия. Лучше крики, чем это затянувшееся молчание острее ножа.