— Ну-с, господин Горлис, судя по той настойчивости, с которой вы проситесь ко мне на аудиенцию, у вас есть некоторая чрезвычайно важная информация. Слушаю!

— Степан Степанович, я хотел бы сообщить известные мне сведения, связанные с нездоровьем казачьего полковника Гладкого.

— Отчего же только сейчас? Если его отравление было еще на прошлой неделе.

— Признаться, я думал, что Осип Михайлович сам всё расскажет. Но, насколько я понимаю, он пока настолько слаб, что всё еще не может говорить.

— Именно так-с… — В голосе Достанича звучало некоторое сомнение и даже неудовольствие. — Видите ли, труды по этому делу на себя уже взял жандармский капитан Лабазнов-Шервуд. Я не хотел бы перебегать ему дорогу. Идите к нему и рассказывайте, что знаете.

Вот этого Горлис и опасался. Пользуясь отсутствием разграничений в делах, Лабазнов живо брал под контроль все дела, в коих был заинтересован, и далее их уже не выпускал. Говорить сейчас Достаничу некие дурные слова про действия капитана бессмысленно. Тот в споре с русским жандармом не будет становиться на сторону французского подданного, пусть и близкого к генерал-губернатору. Надобно иначе ситуацию выкручивать.

— Вы совершенно правы, господин полковник. Однако же Осип Гладкий — в первую очередь военный. Более того, он — военачальник, уже сыгравший видную роль на первом этапе этой победоносной войны. Но сейчас вместо того чтобы принимать участие в штурме Варны, находится на излечении — с неясными пока шансами на успех. Так что жандармский капитан Лабазнов может и далее заниматься гражданской частью этой истории. Но я считаю своим долгом сообщить и вам, как начальнику военной полиции Дунайской армии, всё, что знаю.

Такой логической конструкцией Натан поставил Достанича в положение, при котором тот просто обязан его выслушать и запротоколировать.

— Что ж, господин Горли, ваше желание помочь весьма похвально. Но и настороженное — с непривычки — отношение к жандармской команде мне тоже хорошо известно. Вот вам стопка листов. Насколько помню по вашей службе, вы обладаете быстрым пером-с. Будьте любезны, распишите, что желаете сообщить.

Натан застыл на мгновение в раздумьях. Самое худшее, что может случиться, это если он сейчас подробно напишет о том, как Степан спасал Осипа от отравления, а Достанич, даже не прочитав это, просто передаст всё Лабазнову.

— Степан Степанович, но ведь вы прочтете мою писанину?

— Непременно, — ответил полковник с любезной улыбкой. — Прочту-с.

Натан был отсажен за отдельный стол, чтобы не видеть важных бумаг, какими занимается полковник, и принялся за описание. После библиотечно-архивной работы, которая, впрочем, тоже была ему интересна, он с удовольствием принялся за дело более творческого типа. И периодически удерживал себя, дабы не выходило слишком уж легковесно, за что его критиковал Воронцов после отчета о пароходе «Одесса».

— Я готов показать вам написанное, — сказал Натан минут через сорок.

— Ну-с, представьте по инстанции, — заявил полковник, пряча бумаги, с каковыми всё это время работал, и переходя к Натановой записке.

Окончив чтение, он откинулся на спинку кресла и застыл в молчании, обдумывая, куда разворачивать разговор.

— Живо пишете, господин Горли. Даже излишне живо.

— Уж извините. Не было возможности править в канцелярском стиле. Но ведь главное, что всё понятно.

— Да-с, теперь мне всё понятно. Хотя есть и вопрос, — произнес Достанич и далее своей прямотой удивил Натана. — Не можете ли вы, господин Горли, объяснить, почему с такой избыточной настороженностью относитесь к капитану Лабазнову?

Любопытная ситуация, о каковой вскользь упоминал Дрымов. Достанич, подобно тому, также не в восторге от деятельности жандармского штаб-офицера. Но у Степана Степановича положение выше, чем у Афанасия Сосипатровича. И если тот при обострении ситуации перешел к тактике умолчания, то этот не боится начать обсуждение. Впрочем, нужно быть аккуратным, чтобы в итоге не оказаться виноватым со всех сторон. Ну и добрые слова, комплименты для начала не помешают.

— Я гляжу, господин полковник, вы знаете обо всём в этом городе!

— Ну, не обо всём-с, — начал скромничать Достанич, но быстро исправился. — Хотя не только в этом граде. Если всё же говорить об Одессе, то мне известно о вашем стремлении помочь госпоже Ранцовой.

Он и это знает. Значит, теперь нужно развернуть рассмотрение вопроса в полезном для Натана виде. Причем так, чтобы это не противоречило и пользе полковника.

— Госпожа Ранцова — моя коллега по преподавательской работе. Однако же я хочу не столько помочь ей, сколько прийти на выручку правде. Извините за некоторый пафос.

— То есть вы не считаете достоверной историю о заговоре, зреющем в российских университетах? — спросил полковник опять впрямую.

— Я не могу давать точного заключения. Но есть нечто, вызывающее настороженность.

— Что ж именно?

— К примеру, очередность обвинений. Ведь версия заговора появилась много позже. Изначально же Викентий Ранцов был обвиняем жандармерией в убийстве Иветы Скавроне.

— Да-с, — опечалился Достанич, как показалось, совершенно искренне. — Несчастная девочка. Ужасное событие…

Тут Натан вспомнил про франтовские шейные платки Достанича, послужившие поводом к некоторому оживлению в светском обществе Одессы. Так ведь полковник тоже был клиентом Иветы, заказчиком… И это значительно усложняет ситуацию! Merde! Почему же он раньше не подумал об этом? У каждого человека бывают подобные «слепые места», мысли вроде бы и очевидные, близкие к поверхности, но почему-то не затронувшие. А Степана рядом, чтобы напомнить об этом, нету.

Что ж получается, пока дело о смерти Иветы Скавроне, любимой выпускницы благотворительного заведения вдовствующей императрицы, не закончено, то и Достанич тоже не может чувствовать себя в полной безопасности. Как человек, имевшей к ней некоторое отношение. И это может быть очень удобным для Лабазнова. Он с его фантазией готов придумать что угодно: скажем, что это Достанич зачем-то подговорил Ранцова убить Ивету. Вопрос только в том, удастся ли сломить волю студента, будет ли для жандарма какая-то выгода в том, чтобы «топить» Достанича. А ежели так, то, пожалуй, и Достанич был бы рад получить в свои руки какие-то козыри, если не факты, то предположения о непорядочном поведении жандармского капитана. Но — опять же — излагать это нужно чрезвычайно аккуратно, чтоб не оказаться крайним.

— Вы правы, Степан Степанович, смерть такой светлой личности — событие ужасное. Но разве не столь же ужасно следом ломать жизнь другого молодого человека, Викентия Ранцова? Капитан Лабазнов заподозрил его в убийстве и ведет расследование? Допустим. Но — надо же какое совпадение! — прошло несколько недель, и вот уж студент Ранцов оказывается в центре некоего всероссийского заговора.

— И то правда, ну какие из студентов заговорщики! Это ж не офицеры с их оружием, профессиональными навыками, солдатами в подчинении…