— Конечно! А теперь перейдем к вопросу о Степане Кочубее. В чем его сейчас обвиняют?

— В покушении на убийство из ревности. Собственно говоря, капитан Лабазнов изначально забрал это дело потому, что в такой версии оно имеет гражданский характер.

— А если бы оно расследовалось как покушение на жизнь военного, да еще военачальника, то могло бы идти через вас. Ведь так? — Достанич кивнул головой. — А теперь пророчествую. Через какое-то время Кочубей уже будет обвиняем жандармерией в чем-то еще более страшном. Скажем, в пособничестве врагу или просто в шпионаже!

При последнем слове Достанич оживился.

— Да, господин полковник, — продолжил Горлис, понимая, что затронул чувствительную струнку. — И далее, представьте себе, как ужасно и неверно это может быть подано. Начальник военной полиции бездействует, а жандармский капитан уже и шпиона поймал!

— Ну-ну, господин Горли-с, — случайно, со словоерсом, но Достанич совершенно правильно назвал его фамилию. — Я бы попросил в своих фантазиях не заходить столь далеко.

— Извините, увлекся…

— Извинение принято. Однако, возвращаясь к сути… Насколько я знаю, вас с нашей оперной примой, девицей Фальяцци, связывают особые отношения?

Натан кивнул головой, придав лицу холодное выражение, близкое к оскорбленному. Он еще не вполне понимал, зачем сие говорится. Чтобы мелко кольнуть невенчанным проживанием или с иной, более прагматичной целью?

— А у нее три года назад была большая дружба с пребывавшим у нас чиновником и поэтом, неким Пушкиным. — Натан хранил гордое молчание и сидел недвижимо, ибо слова Достанича всё более походили на очевидную грубость. — Господин Горли, ради бога не подумайте, что я хочу вас обидеть! Я лишь хочу предупредить вас. Сей Пушкин был тут в дружбе со многими персонами, частью приличными и близкими нам людьми, вроде Туманского, частью — не очень. К последним относился египтянин, то есть турецкоподанный Морали.

— И что ж?

— Мы и Пушкина, коего многие ценят как поэта, удаляли отсюда, чтобы избавить от подобной дружбы, близкой к измене. Морали, почувствовав угрозу, вскоре и сам исчез. А тут уж война! Ну, то, что английский консул Йемс шпионит, — понятно. Наш вопрос: кто теперь в Одессе вместо Морали?

— «Вместо Морали» — в смысле турецкой разведки?

— Почему это вдруг «разведки»? Турецкого шпионажа! Впрочем, да, вы же француз… Вам и вправду можно сказать про «турецкую разведку»… Мы с вами давно знакомы. Вы нам услуги оказывали, когда я еще был полицмейстером. Так вот теперь — услуга за услуги. Будьте осторожны. Я не хочу сказать, что Фальяцци была связана с турками. Думаю, она ничего не знала. Но через нее могут выйти на вас и придумать нечто этакое, чтобы подцепить вас на крючок-с.

— Благодарю вас. Я понял.

* * *

Разговор с Достаничем, вместо того, чтобы прояснить картину, усложнил ее еще больше. Впрочем, Горлис рассудил, что путаное многознание намного лучше простого и ясного незнания. Натан даже корил себя: а что ж он раньше не собрался на разговор к Достаничу? Всё обходился общением с Дрымовым и Лабазновым. И только теперь дозрел до этого — когда Лабазнов вконец обнаглел, а Дрымов совсем замолчал.

В Лицее и Училище возобновилась учеба. Так что в субботу Горлис вновь поехал давать свои уроки языковой практики. Радостно было увидеть Орлая, Брамжогло… и Ранцову. С ней отошел для отдельного разговора. Увы, никаких хороших новостей по поводу Викентия и дела «Сети Величия». Жандармы запретили посещать ее сына и делать ему передачи. Некоторые родители успели съездить в города, где находились их чада-студенты. Сказали, что условия содержания там такие же. И всякий раз у всех появлялись эти слова — «Сеть Величия».

«Что за странное и даже глупое название», — подумал Натан. Но потом вспомнил декабристов: «Орден русских рыцарей», «Союз Благоденствия», «Практический Союз» — они, что ли, лучше? Но там реально нечто было. Состоялся странный, нелогичный, но всё же очевидный мятеж 14 декабря. А что здесь? Жалкая жандармская выдумка! Но к суду объяснение будет подогнано — как там говорил Лабазнов? Под «Величием» имеется в виду некое новое «Величие» России — взамен Его Величества. «Сеть» же подразумевает покрытие этим понятием всей монархии…

Любовь Виссарионовна старалась держаться достойно. Но грусть ее была заметна.

В воскресенье после службы в храме Натан проведал Надежду Кочубей-Покловскую с детьми. Здесь тоже было важно оказать душевную поддержку.

Новости пришли только через неделю. 4 сентября, вернувшись с архивной работы, в которую Горлис уже втянулся и делал с интересом, он нашел за дверью в коридоре своего жилища письмо из Вены. Как хорошо, значит, его с Надеждою план сработал. Покловский согласился помочь им. И это письмо точно не проходило через руки жандармов. О чем же там пишет Ирэн?

В отличие от тётушки Эстер, она не любила цветистых оборотов и психологических нюансов. Такая уж у него сестрица: в общении, в танце — весела и беззаботна, а в работе — строга и дотошна. Ирэн в этот раз даже о своих семейных делах не писала, дабы не отвлекаться от основной линии. По ее словам, Леонард Отье оставил среди венских старожилов прочную память о себе. То есть даже для пышной Вены его пребывание было важным явлением. Он несколько раз приезжал в столицу и уезжал оттуда — как говорят, чаще всего в Польшу, Россию, иногда — в Пруссию. Но надолго Леонард задержался в Вене с начала 1800-х годов.

И это был звездный час его эмигрантской жизни. Отье приглашали к себе и австрийские аристократки, но в первую очередь, конечно же, наперебой звали высокородные дамы из французской эмиграции. О стиле работы куафёра ходили легенды. Очень важным было явление Великому вдохновения. Так, например, из уст в уста передавался рассказ о том, как однажды во время работы по приглашению на дому у какой-то из дам… Читая далее, Горлис даже протер глаза, не вполне доверяя им. Но нет, всё верно.

Итак, однажды во время дорогой выездной работы на дому в какой-то аристократической семье он долго не мог придумать, что сделать основою прически. Куафёр ходил по дому в поисках вдохновения. Но вдруг его взгляд упал на красно-бархатные короткие штаны хозяина дома, лежавшие без дела в каком-то углу. Леонард схватил их, попросил в дополнение к ножницам нитку с иголкой. И с их помощью в несколько движений создал некое подобие берета, только большого и со множеством изгибов, заломов, особенно живописных на бархате. Именно сей новорожденный головной убор и стал сердцевиной невероятной красы прически, имевшей большой успех на балу.

Горлис в голос расхохотался. Всё ж очаровательным человеком был этот Отье. Видимо, трюк с красными (синими, зелеными) штанами графа (принца, маркиза, герцога, курфюрста, барона) он проделывал в каждом городе (дворце, столице), куда его забрасывала судьба. Следом еще одна мысль пришла: надо же, рассказ Ирэн о Леонарде, поначалу строгий и деловитый, временами становился таким же красочным, залихватским, как и парижское письмо от тётушки Эстер. Отсмеявшись, Натан вернулся к чтению.