Она смотрела на ферму, лежащую среди загадочного молчания снежных полей, залитых лунным светом; на тени облаков, что гнал по небу ночной ветер, так что дом то почти исчезал в серебряных чарах зимнего пейзажа, то вдруг появлялся на белой вершине холма в холодном призрачном сиянии. Там ли Хью? Собирается ли продать Лесную Паутину? Хочет ли получить развод и жениться на Полин Дарк? Казалось, эти вопросы пронзительно выкрикиваются в тишине, царящей вокруг. Но ответа не было.

Эти осень и зима стали нелегкими для Джоселин. Она чувствовала себя неописуемо несчастной. Жизнь сыграла шутку, предала, посмеялась над ней. А когда ее романтическое увлечение — сейчас она с горечью признавала, что оно было именно таким — исчезло, вернулись ее старые чувства к Хью. Он вдруг стал милым… таким милым. Не то, чтобы у нее появилась надежда, что когда-нибудь между ними все устроится. Она была уверена, что сейчас Хью ненавидит ее, а, может быть, и презирает. Кроме того, он собирается поехать в Штаты за разводом и жениться на Полин. Все так говорят.

Джоселин измучила себя ревностью. Сам вид Полин был ей ненавистен. Она подозревала, что та уже воображает себя женой Хью и хозяйкой Лесной Паутины. Она вспоминала, как беседовали Хью и Полин на похоронах тети Бекки, глядя на ферму. Но еще ужасней было представить там Фрэнка и Кейт. Это стало бы надругательством. Пока Хью остается в Лесной Паутине, пусть даже с Полин, Джоселин не будет чувствовать себя настолько обездоленной. День и ночь она смотрела на Лесную Паутину, любя и желая ее все сильней, поскольку не осмеливалась позволить себе любить и желать Хью. Она видела ферму в бурю, когда снежные вихри вращались вокруг дома; под морозными закатами, когда огни ее окон сияли, словно драгоценные камни в оправе розоватых снежных полей; в сырые дни, когда дождь укутывал ее своим плащом; в бледном золоте и туманном серебре утренней тишины. Он всегда стоял там, ее дом, ее настоящий и единственный дом, манящий, отталкивающий, насмешливый, желанный — все и сразу. Дом, откуда она изгнана навсегда из-за собственного безрассудства. В нем поселится Полин или толстая хихикающая Кейт.

Джоселин стиснула крепкие белые зубы. Безумный порыв охватил ее. Что, если пойти к Хью сейчас, когда он сидит один в пустом доме, за стенами которого завывает ветер, и броситься к его ногам, умолять простить ее, взять обратно, унизиться, растереть себя в пыль перед ним. Нет, она не может сделать этого. Смогла бы, если бы имела хоть малейшую надежду, что не совсем безразлична ему. Но она знала, что безразлична. Сейчас он любит Полин, — все так говорят — темную, стройную Полин с ее удлиненными бархатистыми глазами. А она, Джоселин, — женщина без любви, без дома, без корней. И должна провести остаток своих дней, тщетно стучась в закрытые двери. Строка из стихотворения, прочитанного давным-давно и забытого, вдруг всплыла в ее памяти:

Да, это было написано для нее. «Ради мечты». А ныне мечта ушла.

— Джоселин, — простонала из гостиной тетя Рейчел. — Я хотела бы, чтобы ты наполнила грелку, принесла ее наверх и положила мне на живот. А если это не поможет, тебе придется позвонить Роджеру. Но, полагаю, сейчас он катает Гей Пенхаллоу. В наши дни так просто расстаться со старой любовью и найти новую. Кажется, больше нет глубоких чувств. Тетя Но как раз шла к Грешемам. Они уже посылали за ней три раза и все по ложной тревоге, но она считает это нормальным. Говорит, он вопил по телефону, словно рожал заместо жены. Она знает, что кувшин тети Бекки должен быть разыгран. Дэнди напился на серебряной свадьбе Билли Дарка и проговорился. Розыгрыш аморален и должен быть пресечен законом.

— Дэнди не пил на той свадьбе, — устало ответила Джоселин. — Он выпил слишком много болеутоляющего перед уходом, чтобы унять боль в животе, и поэтому вел себя немного странно; но он всегда крепко хранит свои секреты, тетя Рейчел.

— Ужасно, что распространяются такие истории, — вздохнула та. — А еще тетушка Но говорит, что Магрет Пенхаллоу нашила уйму дурацких, модных нарядов для своего замужества. Магрет следует укоротить хвост, и, будь мой желудок как прежде, — тетя Рейчел издала глубокий стон, — я бы пошла и сделала это. Но сейчас у меня не хватит духу, я живу на супах да кашах.

V

Вероятно, Роджер «катал» Гей и в тот вечер, когда разбушевался желудок тети Рейчел. Если же нет, то можно было биться об заклад, что он беседовал с нею в гостиной Майского Леса, где языки пламени от горящего плавника рисовали призрачные картины на каминной решетке, а до неловкости самодовольная мать старательно скрывала свое присутствие, едва Роджер появился в доме. Гей не могла оставаться наедине с собой и не представляла, как смогла бы пережить эти ужасные осень и зиму, не будь рядом Роджера.

Ночами она была предоставлена страданию, но днем ей удавалось справляться с собой. Клан в конце концов пришел к выводу, что Гей не так уж и любила Ноэля Гибсона. Все решили, что она довольно спокойно приняла случившееся. Гей считала, что за нею наблюдают, чтобы увидеть, как она переживает, и поэтому высоко держала голову перед миром. Она не даст пищи для разговоров всем этим бессердечным сплетницам. Она не позволит думать, что знает обо всех этих шепотках и любопытных взглядах. Она почти не смеялась — та, что всегда была девушкой с самым веселым серебристым смехом. Стэнтон Гранди, посмотрев на нее в церкви, отметил про себя: «Цветок увял», и, хоть и был старым циником, подумал, что был бы не прочь «наподдать» Ноэлю Гибсону. Некоторые в семействе считали, что Гей «исправилась», лишившись излишнего жеманства. Но в общем и целом о ней судачили и думали намного меньше, чем подозревала сама чувствительная Гей. У всех имелись свои собственные жизни, привязанности, неприязни и амбиции, чтобы страдать, искать и строить планы. И кроме того, рядом был Роджер, которому можно было довериться.

Сначала, когда они ездили кататься, Гей хотела молчания — молчания, в котором ее разбитое сердце искало силы, чтобы перенести боль. Но однажды она вдруг сказала: «Поговори со мной, Роджер. Не проси меня отвечать — я не смогу — просто поговори со мной».

Роджер же сумел, к своему собственному удивлению. Прежде он мало разговаривал с Гей. Ему было трудно найти тему, которая могла бы ее заинтересовать. Между ее юностью и его зрелостью зияла пропасть. А сейчас он поведал ей о том, о чем прежде никому не говорил. Он никогда не рассказывал о своей жизни за границей и вдруг раскрылся перед Гей. Сначала она только слушала, затем, непроизвольно, начала говорить. Она стала читать газеты, чем обеспокоила миссис Говард, которая боялась, что дочь станет «эмансипированной». А Гей просто хотела побольше узнать о том, о чем рассказывал Роджер, чтобы он не считал ее пустоголовой гусыней. Она, сама того не понимая, прошла долгий, долгий путь от девочки с разбитым сердцем, что рыдала под березами в тот сентябрьский вечер. Не было больше одинокого, самолюбивого существа, она стала самой собой. Она поняла, что такое «бесконечная печаль жизни», и это осознание сделало ее женщиной. Ее апрельские дни закончились.