Был какой-то печальный покой в осознании, что с нею больше ничего не может произойти, что жизнь не оставила для нее ничего, кроме дружбы Роджера. Но эта дружба всегда будет рядом, и она сможет смотреть в лицо жизни. Как великолепен Роджер. Как недооценивала она его. Нежный, сильный, беззаветный. Видящий в людях лучшее. Он рассказывал о клане истории, неведомые ей прежде — не пустяковые сплетни, известные всем, не скандальные тайны, что хранила тетя Бекки и ей подобные, но замечательные, добрые, простые, здравые истории, которые давали Гей возможность почувствовать, что она родилась в очень недурном семействе и должна жить согласно его традициям. Удивительно насколько хорошими на самом деле оказывались люди. Даже ее собственные Дарки и Пенхаллоу, над кем она смеялась или недолюбливала. Кто бы мог подумать, что Мерси Пенхаллоу, злобная Мерси, что боялась выходить в темноте, вероятно, из страха перед призраками уничтоженных ею репутаций, была настоящей героиней во время той страшной эпидемии испанки? Или, что Уильям И., имея закладную на ферму Леонарда Стэнли, мог — когда Стэнли умер, оставив жену с восемью детьми — прийти к ней и на ее глазах разорвать эту закладную на мелкие кусочки? Или что маленькая высохшая миссис Артемас Дарк, однажды увидев, как здоровяк Роб Гримсон жестоко избивает свою собаку, ворвалась к нему во двор, вырвала кнут из рук ошеломленного Гримсона и гоняла его вокруг дома, пока он не взмолился о пощаде, упав на колени?

А однажды вечером, сидя перед огнем камина, Гей вдруг подумала: какие милые ямочки появляются на щеках Роджера, когда он улыбается!

Но все же у Гей бывали трудные часы — часы, когда ее сердце жестоко болело из-за потерянного счастья — часы, когда она не хотела ничего и никого, кроме Ноэля. Если бы только она могла проснуться и обнаружить, что все было сном, если бы только он снова обнимал ее и говорил, что любит ее, только ее! Она снова хотела счастья. Не скучной покорности, освещенной лунным светом дружбы на узкой тропе жизни. Она хотела любви и солнечного света, и… Ноэля. Все пути сводились к Ноэлю. Но он был с Нэн.

Гей совсем не виделась с Нэн — миссис Альфеус, не в силах более выносить скуку Индейского Ключа, сняла квартиру в городе. Она больше не видела и Ноэля. Гей гадала, когда он и Нэн поженятся, и как ей избежать присутствия на свадьбе. Нэн пригласит ее — она была уверена в этом. Нэн, которая так уверенно заявила, что заберет у нее Ноэля. А Гей была так уверена, что та не сможет. О, бедная маленькая дурочка!

«Жизнь несправедлива», — дрожащими губами произнесла Гей. На целый час она снова стала лишь маленькой, обманутой, убитой горем Гей, желающей только Ноэля. Если бы он вернулся к ней! Если бы только понял, как эгоистична, тщеславна и пуста Нэн! Она не могла никого любить, никогда. Конечно, она любила Ноэля, в какой-то степени — а кто мог не полюбить Ноэля, но никогда, никогда так, как Гей любила его.

И наконец наступил вечер в конце ненастного мартовского дня, когда Мерси Пенхаллоу сообщила миссис Говард, что миссис Альфеус сказала ей, что Ноэль и Нэн поженятся в июне. Это будет семейная свадьба в церкви, с подружками невесты в лиловой тафте и розовых шляпках с вуалями, с букетиками душистого горошка, приколотыми к корсажам. Нэн продумала все до малейшей детали. Даже свой дом. Она, как сказала Мерси, даже собирается подобрать простыни в комнатах для гостей по цвету их волос — нильский зеленый для рыжих, светло-розовый для брюнетов, бледно-голубой для блондинов. И вся мебель должна быть по последнему слову моды.

«Думаю, она даже запланировала детскую», — саркастически заметила Мерси.

Миссис Говард не рассказала Гей о нильско-зеленых и светло-розовых простынях, и лиловых подружках, но сообщила о свадьбе. Гей приняла известие спокойно, лишь ее глаза на бледном личике стали еще больше. Она поднялась в свою комнату и закрыла дверь.

Почему она все еще продолжала надеяться? Продолжала, иначе известие не скрутило бы так струны ее сердца. Она достала из стола пачку писем Ноэля. До сих пор Гей не решалась сжечь их, но теперь должна была сделать это. Вот они все — те, что он писал в начале — толстые пухлые письма. Они становились тоньше и тоньше. Последние стали совсем тонкими. Но все же они были от Ноэля. В них хранилась часть его самого, столь дорогая ей. Могла ли она сжечь их? Она вспомнила строфу сентиментального стихотворения из старой выцветшей записной книжки матери. Было время, когда Гей казалось, что оно прекрасно, мило и печально. Она произнесла эти строки, чувствуя, как они подходят к моменту.

«Да… да», — дрожа, сказала бедная Гей.

Она положила первое письмо Ноэля на каминную решетку и чиркнула спичкой. Языки пламени принялись пожирать его. Гей уронила спичку и закрыла лицо ладонями. Ей было невыносимо смотреть на это. Она не могла сжечь дорогие ей письма. Это было слишком для нее. Схватив оставшиеся, сотрясаясь от сдерживаемых рыданий, она спрятала их обратно в стол. Его письма — все, что у нее осталось. Никто не может упрекнуть, что она сохранит их.

Она немного посидела у окна, прежде чем лечь в кровать. Красное-красное солнце тонуло меж двух молодых елей на холмистом поле Утопленника Джона. Когда оно исчезло, спустились тихие синие зимние сумерки неземной красоты. Загадочная, перечеркнутая облаком луна поднялась над печально-темной гаванью. Зимние березы со звездами в волосах столпились вокруг дома. Вечер наполнился странным очарованием. Жаль, что Роджер не мог видеть все это вместе с нею. Он любил такие вечера. Днем прошел снег, следом диким галопом промчался мартовский ветер, и верхушки молодых елей слева от дома остались белыми после метели, напомнив Гей о цветущих яблонях в день приема тети Бекки. Как счастлива была Гей тогда. И все ушло вместе с яблоневым цветом.

«Я чувствую себя такой старой», — сказала Гей, особенно юная и грустная в этот миг.

VI

Как-то вечером в конце марта маленький Брайан Дарк сидел в одиночестве на своем чердаке над кухней, разглядывая пейзаж за окном, темный и невзрачный в это самое невзрачное время года — зимняя белизна ушла, оставив на виду обнаженные кости мира. На западе угрюмое, затянутое тучами небо, лишь снизу прочерченное холодной желтой полосой, нависало над замерзшими полями. Казалось, деревья уже никогда не оживут.

Брайан, как обычно, был одинок, голоден и измучен. Пока было светло он утешался, разглядывая красивые кулинарные картинки на рекламных страницах старых журналов, сваленных на чердаке. Какие затейливые аппетитные полоски бекона, что за соблазнительные кексы, а эти глазированные пирожные, тающие во рту! Где же живут те люди, возможно, мальчики, что едят такие вкусные вещи?

Лампа в гостиной Доллара погасла, но еще горел свет в маленькой комнатке наверху, под крышей кухни. Брайан знал, что там спит Ленни Доллар, и всю зиму завидовал, что тот имел такую теплую уютную комнату для отдыха. Как часто за прошедшую зиму Брайан жалел, что не может тоже приютиться там. На чердаке всегда было холодно, а этой зимой особенно, потому что осенью Брайан случайно разбил стекло, а дядя Дункан и тетя Алтея так разозлились на него за небрежность, что и не подумали вставить новое. Брайан заткнул дыру старым свитером, но это не слишком помогало задержать холод.