– Нет, – ответил Гордон. – Я уже все знаю.

– Все?

– Все, – кивнул Гордон. – Кроме одной детали.

– Какой?

– Вы не хотели или не осмелились сказать жене Сёллёши, что ее дочь мертва?

Геллерт сверлил Гордона взглядом сквозь клубы табачного дыма.

– Это так важно? – спросил он наконец.

– Теперь уже нет.

– Не осмелился и не захотел, – признался Геллерт. – Я старею. Мне осталось два года до пенсии. Я пытался найти случай, чтобы рассказать ей, но…

– Я заметил, что вы стареете, – кивнул Гордон.

– Как вы это заметили?

– В прошлый раз вы забыли закрыть ящик. Помните, я заходил к вам в управление, и, пока ждал, заметил, что вы оставили ящик открытым. Раньше за вами такого не наблюдалось.

– Я обязательно поговорю с врачом, чтобы он прописал мне лекарство, улучшающее память, – ответил Геллерт.

– Не будет лишним. Я заострил на этом ваше внимание только затем, чтобы вы задумались: а что, если посторонний зайдет к вам в кабинет и увидит открытый ящик?

– Вы правы. От этих посторонних только такого и жди. – Детектив скинул пепел с сигары. – Расскажите лучше, что там происходит в мире бокса!

– Харанги по-прежнему в Америке в качестве члена европейской сборной, – ответил Гордон.

Они встали и направились к выходу. Официант помог им надеть пальто, дождь уже прекратился.

– Надеюсь, он победит, – произнес Геллерт.

– Я тоже. Насколько мне известно, он пока прекрасно боксировал.

– И когда вы идете на бой в следующий раз?

– Сегодня вечером, – ответил Гордон.

– Кто дерется?

– Не важно, – отмахнулся Жигмонд. – Два буйвола избивают друг друга.

– Тогда… – Геллерт развернулся к Гордону.

– Спасибо. – Тот протянул ему руку.

Детектив кивнул и пошел в направлении улицы Палне-Вереш, а репортер сел на трамвай на площади Кальвина.

Гордон напрасно колотил в дверь. Заглянув в окно, не заметил никакого движения за занавесками. Затем услышал шаги на лестничной клетке. Повернулся и увидел дворника.

– Потише, прошу вас, господин. – Мужчина тяжело дышал. – Весь дом разбудите.

– В половине первого дня? Кого я разбужу?

– Умоляю вас, здесь порядочные люди живут, – ответил дворник, а затем махнул рукой на дверь. – Даже несмотря на таких вот. Да и смысла нет стучать.

– Не знаете, куда ушла госпожа?

Дворник нахмурился, услышав слово «госпожа».

– Госпожа еще утром ушла.

– Куда?

– Не могу знать, но точно не на рынок, потому что она спускалась с чемоданами.

– Вы хотите сказать, она уехала?

– Госпожа не отчитывается передо мной, когда, с кем и что она делает, – ехидно ответил мужчина.

– Но вы же видели ее перед уходом?

– Видел, – кивнул дворник. – Она сказала: «Доброе утро», я ответил: «Доброе утро». Перед домом стояло такси, она положила чемоданы в машину и умчалась. Поэтому я и говорю, чтобы вы не колотили в дверь. Эта квартира пуста. Если позволите, я пойду.

Прежде чем сесть на пятьдесят третий трамвай на площади Аппони, Гордон остановился на площади Свободы, чтобы взять в отделении Сберегательного банка Будапешта двести пенгё. И хотя Жигмонд копил деньги в банке для других целей, когда он их снимал, на душе у него было легко.

Трамвай медленно оставлял позади нарядные столичные дома и вскоре уже стучал колесами по проспекту Уллёи с его серыми потрепанными доходными домами. Гордон выглянул в левое окно и взглянул на здание анатомического театра, далее проехал мимо сада Орци, вдалеке уже показались обветшалые лачуги трущоб.

Гордон вышел из трамвая на проспекте Эчери, сделал глубокий вдох и двинулся по грязной грунтовой дороге в сторону домов, если вообще можно было назвать домами бывшие бараки полевых госпиталей, перестроенные под жилые сооружения. Чем дальше он шел, тем больше дорога размывалась грязью. У многих домов были самановые пристройки, некоторые возводили дополнительное крыло из кирпича, в результате чего весь участок трущоб напоминал таинственный лабиринт. Вскоре Гордон уже перестал понимать, где он шел – по улице или по закоулку между домами. Воздух был пропитан удушливым дымом – многие топили дома одеждой и обувью. Немногим хватало на дрова. Это зловоние перебивало запах нищеты, но от этого зрелища некуда было деться. Чумазые дети играли в грязи; говорили, орали друг на друга на таком диалекте, который Гордон едва мог понять. Они даже не пытались попрошайничать, просто с криками гонялись друг за другом, в большинстве своем босиком. Кое-где в домах мерцал свет масляных ламп, остальные окна погрузились во мрак. У одной лачуги пара пожилых крестьян тащила со двора в дом валежник, который, вероятно, они собрали в городском парке Неплигет. Очевидно, они сделали все возможное, чтобы их хозяйство выглядело более-менее обжитым. Результат был одновременно плачевным и трогательным. По залатанной крыше прямо в дом стекала вода, на окнах висел тюль, а под ним стоял увядший цветок в треснувшем горшке. Одежда на стариках была на удивление чистой. Гордон подошел поближе и окликнул их:

– Добрый день!

Старик медленно вытянулся:

– Добрый день!

– Не подскажете, где я могу найти Пойву?

– Кого? – переспросил старик.

– Пойву.

– Эржике, – старик пихнул жену рукой, – вон там господин какого-то Пойву ищет.

– Таких не знаем, – ответила старуха с морщинистым лицом и платком на голове.

Гордон описал внешность Пойвы, на что женщина перекрестилась и посмотрела на небо.

– Вы его ищете? Этого бандита с переломанным носом?

– Да, его.

Старуха посеменила к дороге и показала Гордону, куда надо идти. Названия улиц и номера домов ему ни о чем не говорили. Он поблагодарил за подробную информацию и пошел. По пути старался не увязать в грязи по щиколотку. Он быстро нашел нужную лачугу. На окнах, выходящих на улицу, висели полусгнившие ставни, украшенные резьбой в форме тюльпанов, возле дома стоял саманный свинарник. Двое детей лет десяти играли в грязи с колесом от велосипеда. Катить его они не могли, но и без того прекрасно развлекались. Гордон не очень понял сути игры.

– Пойва дома? – спросил он одного из детей.

Ребенок не ответил, вместо этого он с визгом влетел в дом. Через пару мгновений появился сам Пойва, как видно с похмелья. Штаны у него сползли, торс был голым. Когда-то он, вероятно, был крепким мужчиной, но сейчас мышцы ослабли, кожа отвисла. И тем не менее именно благодаря своему до абсурда искривленному носу он производил впечатление человека жуткого, но требующего к себе уважения.