Так все и случилось. Когда последний галл Москву оставил, прозвенела радостная эта весть по всей земле расейской, даже и до наших мест эхо докатилось. На развилках дорог, на росстанях, кресты памятные врыли, слово “Победа” на них вырезали. Только далеко еще было до победы-то. Врага погнали до Парижа, всю Европу прошагали наши рекруты и ополченцы…

…Холодно уже было, октябрь. Деньки короткие, пасмурно и ветерок. Птицы в стаи сбились, вслед за тучами на юг потянулись. Сыплются с берез и осин в темную воду мертвые листья, золотые да румяные, прилипают к веслам лодочки-кижаночки, что к деревенскому причалу подошла.

Сперва из лодки вылез Осип. В потрепанной форменной куртке темного сукна, без шапки. Лицо обветрено, борода сивая, с сединой. Кожаная сумка ополченца за спиной. Подтянул он лодку по сходням на берег, перегнулся через борт, поднатужился и вынес на руках Матвеева Семёна, мертвецки пьяного и без обеих ног. Только выше колен штанины на культях в узлы завязаны.

Закинул бесчувственное тело на спину и понес по дороге к родителям в дом. Деревня притихла, из окон глядит, вдоль дороги стоит. Встречные мужики шапки ломают, Осип шагает, молча им кивает. Идет, будто дружка-корешка с гулянки несет. Встречает их Матвей, отец Семёна. Лица на нем нет. Бороду в горсти мнет.

– Здравствуй, дядя Матвей! – говорит ему Осип. – Доставил я тебе сына твоего. Прости, что не уберег! Отнесу уж я в горницу Сеню, положу-ка его на постелю.

Молчит отец, слова выжать не может. Как сказал, так и сделал Осип, уложил на перину Семёна:

– А где же супруга твоя, Матвей Афанасьевич, Сенина матушка?

– Померла она, Ося, как чуяла! – просипел, сглотнув, Матвей. – И Семёнова невеста замуж вышла в Тихий Наволок. Рассказывай!

– Царствие Небесное! – вздохнул Осип. – Совет да любовь! Может, и лучше им так. А рассказывать недолго. Сын ваш, батюшка, сражался храбро. Под Лейпцигом был тяжко ранен, направлен в госпиталь, потом в Россию. После виктории и нас, ополченцев, домой послали, в Сам-Питербурх. Там-то, в богадельне, я его и обнаружил, забрал с собой насильно. Не желал он ехать, не хотел калекой домой возвращаться.

Осип прокашлялся, достал кисет и закурил:

– Теперь к делу. Дохтур сказал мне, что у Сени в крови зараза какая-то, после ранения. Мучит она его, ест изнутри и скоро в могилу сведет. Семён, он это чует. Нет силы такую боль терпеть, потому и пьет он зелено вино. Помогает ему оно. Приготовься, дядя Матвей. Как проснется Семён, станет волком выть от боли и ругаться страшным языком. Вот тебе бутыль для начала.

Осип вытащил из сумки четверть с мутной жидкостью.

– Нальешь ему, потом за мной пришлешь. Надо будет его мыть, таскать-ворочать, а тебе, прости, отец, это не под силу. Одно могу сказать для утешенья – недолго мучиться ему осталось. Потому я и привез домой Семёна, чтобы Богу душу отдал он на родимой улочке. Все ж не так тоскливо… Ладно, пойду я, Матвей Афанасьевич, устал чегой-то.

– Постой, Осип Иванович, – старик Матвей утер глаза рукавом, – спасибо тебе, сынок! Давай хоть по чарке за возвращение!

– Нельзя мне, дядя Матвей. – Осип пожал старику руку. – В меня, как выпью, черт залазит. Не пугайся, только ничего у нас с Семёном святого не осталось. Да и в голове моей шумит и без водки, видно, тряхануло где-то головенку. Громко пушечки стреляют. Не забудь – сначала ему чарку, потом за мной посылай.

Ушел Осип. Поздоровкался с родней. Сидел за столом, молчал, на вопросы невпопад отвечал. Харчей поклевал, в окно на воду поглядел. Не дождался гонца, вечером сам пришел к Матвеевым окнам и слышит: звенит стакан о бутылку, орет Сеня песню дурным голосом:

Вошел и видит: сидит отец у стены, пригорюнился, а Семён за столом у окна, на отцовском месте, культи с лавки свесил, жилы на шее вздулись, и лицо красное.

– А-а! И ты здесь! – встретил Осипа Семён. – А я уж надеялся, что больше тебя не увижу! Что, опять не станешь со мной пить?

– Отчего же? Выпью немного. Что отца за стол не зовешь?

– Зову, сам не хочет. Ну, с возвращеньицем?

Осип пригубил, а Семён выпил, не закусывая, с Осипом не чокаясь, и говорит:

– Где же твои гусли, Ося-корешок? Спел бы, поведал, как царя и Отечество спас!

– Забыл уж я, Сеня, как на них играть. И охоты нету.

– А что так? Сплясали бы на радостях!

– Я-то сплясал бы, а вот ты – разве что на руках, как скоморох!

Они рассмеялись, на всю избу заржали, как кони германские. Снова налили.

– Может, в баньку с дороги? – спросил осторожно Матвей Афанасьевич.

– Не, батя, спасибо! – отмахнулся Семён. – Скоро меня наготово помоют, чего время терять?

– И верно, Сеня, – поддержал его Осип, – медведь, вон, тоже не моется, а люди боятся!

И они снова загоготали, как гуси. Теперь уж старик Матвей рукой махнул:

– Говорил мне, Ося, дед твой Андрей, что солдату после баталии все до фени, а я не верил. Теперь вижу, что так.

Сказал и пошел из избы. Проводил его взглядом Ося, встал, схватил Семёна за грудки и говорит тихонечко:

– Слышь, ты, калека! Хорош отца мучить! Он-то чем виноват? А ну, залазь! Айда в баню!

Он повернулся к Семёну спиной и нагнулся. Тот привычно ухватил его правой рукой за шею и влез на закукорки. Левыми руками они взяли со стола стаканы, выпили до дна и со стуком поставили обратно. Осип понес Сеню вслед за отцом.

Через неделю, вечером во вторник, умер Сеня. В четверг утром, еще не рассвело даже, пришел Осип в дом к его отцу проститься. Прошел в горницу, поглядел на Семёна, бледного, спокойного, положил руку ему на плечо. Наклонился, зашептал тихонечко, одними губами, чтоб родня, какая возле гроба сидит, не слышала:

– Прощай, браток! Прости! Всем нашим там привет. Сашке Голяку, Стёпке Молотку, Сергею Северодвинцу, Славяну Гусю, Лёхе Каптёру, Вовке Мухомору, Филиппку, Кошмарику, Черному Мирону…

Надумал уходить, а в сенях тормозит его Матвей Афанасьевич:

– Куда ж ты, Ося, с котомочкой собрался?

– Пойду, дядя Матти, куда глаза глядят! Сам видишь – работать не хочу, птичек и зверей стрелять не могу, на йоухикко играть не буду…

Перебил его старик:

– Когда Сеня помирал вчера, рассказал мне, что ты его, раненого, в обоз тащил, да тут прорвалась конница какого-то Мурата, доспехами сверкает, всех на пути срубает. Прет прямо к царскому шатру на холмике. И приказано было вам, стрелкам-ополченцам, раненых бросить и остановить кирасиров, царя спасать. Так?

Молчит Осип.

– Метко, говорил, вы стреляли, – продолжил Матвей, – а потом и до рукопашной дело дошло. Так что если бы не ты, другой бы у нас царь теперь был, а?