– Иваныч! Моя вина! – громко, отчаянно и торопливо заговорил он. – Пустил парня за руль, а он, похоже, сосну зацепил…

Все, бросив бревно, подбежали к саням и склонились над Васильком. Он открыл глаза.

– У-у-уф! – выдохнул Митя.

– Видишь меня? – так же громко спросил Василь-старший мальчишку и махнул перед его лицом пятерней.

– Вижу, – прошептал тот, – прости, дядька Митя, «Ямаху» помял…

– Да хрен с ней! Давай ко мне, Манюня с Любкой поглядят!

Митя со Сливой прыгнули на снегоход, а Василь-старший лег в сани рядом с малым. Морячок с Волдырем залезли в кабину трактора. Тронулись домой. По дороге Волдырь соскочил и забежал к Манюне. Дома у Мити Василька осторожно раздели и уложили на постель.

Гематома у того разлилась на пол-лица, но он был в сознании, хотя и постанывал от боли. Нательную рубаху Любе пришлось разрезать ножницами, шевельнуть рукой Василек не мог. Затем она чуть приподняла с подушки его голову, вложила ему в губы таблетку и дала запить из чашки. Вера догадалась и принесла со двора целую кастрюлю снега, чтобы прикладывать к раздувшемуся лицу парня.

– Спасибо, дочка! – вздохнул Василь-старший, и мужики наконец расселись по лавкам.

Вошла Манюня. В темной куртке и тугом платке она казалась совсем маленькой и сухонькой. Сняв валенки, она в толстых собачьих носках прошла к постели больного. Отдала куртку Любе.

– Хорошая шишка! – похвалила она с серьезным лицом, растирая кисти рук и словно бы принюхиваясь. – Но ничего, до свадьбы заживет. А вот посмотрим плечико у бедного кузнечика. Ну-ка, милок, глянь на меня!

Манюня коснулась гематомы на лбу Василька, приоткрыла заплывшее веко и ладонью прикрыла его здоровый глаз. Потом осторожно пощупала плечо. Василек дернулся.

– Как болит? – спросила его Манюня.

– Колет и гудит, – ответил он тихо.

Старуха дважды кивнула.

– Любонька, – повернулась она к Митиной жене, – нагрей таз воды и мыла туда настругай. Хозяйственного. Митька, а ну выйдем в сени!

Тот послушно вышел за Манюней.

– Вспомнишь лесину, об которую мальчонка треснулся? – с ходу спросила его она.

– Ну.

– Вези, покажешь. И рукавицы его с собой возьми. Любаше скажем, за лекарством поехали.

Скоренько и молча одевшись, Манюня вышла во двор. Следом выскочил Митя, передал ей рукавицы и сел за руль снегохода. Старуха надела их и устроилась у него за спиной так же, как два часа назад Василек.

– Крепче держись, Михална! – обернулся к ней Митя. – Не хватало еще…

– Рули давай! – перебила она его. – Надо еще ко мне забежать.

В лесу, возле злополучной сосны, Манюня хмуро огляделась, прислушалась к чаще, к ветру и тяжело вздохнула:

– На льду меня подожди. Езжай, не мешайся под ногами!

Митя отъехал подальше, за деревья, заглушил снегоход и немного прошел по следу обратно. Осторожно высунувшись из-за ветвей, он увидел, как старуха положила руки в Васильковых рукавицах на ствол сосны и что-то шепчет с закрытыми глазами. Потом она сняла со ствола картонку – иконку, должно быть, – приложилась к ней губами и убрала за пазуху, а рукавицы повесила на сухую веточку сосны. Перекрестилась и обернулась к озеру. Митя отступил в чащу и пошел своим следом к «Викингу».

– Хвастун ты, Митрий, и дурак! – подходя к снегоходу, проворчала Манюня. – Сначала дал мальцу неумелому свой трактор, страшный как черт, а теперь еще и подглядываешь…

Митя смутился, отвернулся и хмуро уставился в снежную даль озера.

– Думаешь, я тут в бирюльки играюсь? – кряхтела она, забираясь на сиденье. – Думаешь, кто ее, ведьму, разберет… А-вой-вой, грех какой! Вези домой! К себе, к себе домой-то…

Казалось, сейчас она расплачется от невысказанной тревоги. Со стыда и досады Митя погнал снегоход на полной скорости и почувствовал, как Манюня, словно неясыть когтями, вцепилась пальцами в его фуфайку.

Дома, возле постели больного, Манюня извлекла из внутреннего кармана маленькую водочную бутылку с темной настойкой:

– Глотни-ка! Мутит, небось?

– Мутит…

– Еще бы, стряхнул головенку-то! Ну, как?

– Кисло!

– Вот и хорошо. Щас полегчает. Люба, неси воду мыльную. И ступайте все отсюда. Давайте, давайте!

Когда все вышли из горницы, она поставила таз на табурет возле кровати, осторожно опустила в горячую воду руку Василька и спросила:

– Молитовку знаешь какую-нить?

– Много знаю, – морщась, ответил он.

– Тогда читай «Достойно есть»! И терпи, казак, атаманом будешь.

Василек зашептал на незнакомом языке, старательно шевеля губами, а старуха принялась мять в воде руку хлопца и намыливать ее вверх от локтя.

– Еще. Еще читай! – велела она, когда тот замолчал от боли, и начала вторить ему, но тоже не по-русски. Наконец, на третьем круге, она добралась до его плеча и как в тесто стала погружать худые жесткие пальцы в распаренную, скользкую от мыла кожу, вправляя сочленения.

Когда Василь тоненько завыл, Манюня за локоть приподняла его руку из мыльной воды, обтерла тряпкой на весу и осторожно уложила на одеяло.

– Все, не вой! Лежи теперь тихо, – сказала старуха, – дня три лежи, пока шишка спадет. А рука пройдет. Ну, пошевели пальцами!

Василёк шевельнул кистью.

– Больно?

– Ни! – удивленно ответил он.

– Ладно, отдыхай пока, кузнечик. Пойду Верку пришлю, пусть снег к твоей голове прикладывает, самому-то сейчас не с руки…

От Манюниного лечения, а может, и от настойки у Василя все плыло перед глазами, но совершенно ничего не болело, и он ошеломленно улыбался. Теперь вместо старухиных ему смутно захотелось девичьих рук. Когда Вера вошла, больной, тяжко вздыхая, заговорил с ней:

– Дюже погано мени, дивчина-красуня! Пощупай, яка шишка… – И он перехватил пальцами ее ладонь.

Вера смущенно порозовела и осторожно высвободила руку:

– Выходит, вы, Василий Петрович, теперь и сами можете снежок прикладывать. Пойду я, надо маме помогать. – И она вышла из горницы.

От смущения у Василька зачесалась голова, но улыбка с лица не сползла.

На следующий день он перебрался в бытовку, а через неделю встал на ноги. Ремонт церкви был уже в разгаре.

«…О том, что не крепостные они больше, узнали рымбари только года через три после царского указу. Когда в заводах волнение началось. Вернее, слыхать-то слыхивали, что государь Александр Николаевич рабство отменил, но начальство об этом молчок, и работать в цехах приходилось по-прежнему. А всё же нашлись грамотные, зачитали остальным от 19 февраля указ.