жасмин и барбарис, а цветущий осенью женьшень привлекает браконьеров, торгующих сырьем для китайской медицины. Мир северных животных пересекается с миром южных. Лоси, волки, рыси и росомахи встречаются с черными уссурийскими медведями и красивыми, почти вымершими дальневосточными леопардами. Дикий кабан кормится там, где сбросил орехи корейский кедр, а сам он становится добычей амурского тигра. Это великолепное создание, Panthera tigris altaica, до сих пор бродит по своей территории: осталось примерно 450 особей, хотя некогда зверей было 10 тысяч. Он весит до 270 килограммов, на гигантских лапах рыскает в лесу по собственным тропам и может бросаться на добычу со скоростью в 80 километров в час. Тигр охотится на пятнистых оленей, горалов и лосей, иногда нападает на медведя или рысь, но крайне редко – на людей. Иногда он даже ловит рыбу.

Однако этот приморский район остается у меня позади – Амур от него отворачивает. Зажатые между рекой и Японским морем горные хребты к северу понижаются, Амур входит в регион более холодного и сурового климата. По его берегам разбросаны редкие поселения местных народов: нанайцев, ульчей и нивхов, по слухам, поклоняющихся медведям. Осенью вверх по реке из Тихого океана идет лосось и гигантский осетр. Не знаю, как мне добраться до этих мест. Река трудна для плавания, отмели в ней постоянно меняются. Моряки боятся и ненавидят ее. В своем уединенном беге к Тихому океану она некогда несла мечты России об океанской торговле и могуществе, однако стоящий в устье Николаевск-на-Амуре, основанный в девятнадцатом веке как плацдарм для будущих завоеваний – всего лишь пятнышко на моей карте, как будто вся человеческая жизнь иссякает в колоссальном эстуарии реки.

Никто не знает, существовало ли некогда на месте Сикачи-Аляна святилище, кладбище или, может быть, город. Тропинка под ногами из оранжевой земли и черного камня, а поодаль – блеклый в тумане Амур. Несколько миллионов лет назад ныне потухший вулкан изверг лаву, которая стеной застыла на многие километры вдоль берега, а потом ее разрушал трескающийся лед реки. Можно подумать, что эти базальтовые громады были некогда частью крепостной стены или волноломом (первые исследователи считали, что здесь находился разрушенный город), однако они валяются в искрящейся бессвязности.

В березовом лесу выше находится небольшое село, наполовину русское, наполовину нанайское, и к моим карабканиям среди скал присоединяется апатичная экскурсоводша из непосещаемого музея. Через каждые несколько метров на какой-нибудь случайной поверхности появляется мрачно блестящая резьба. Некоторые из рисунков настолько малозаметны, что кажутся просто морщинами в камне: намек на спираль или зубчатые линии. Первые исследователи иногда могли определить наличие изображения только на ощупь. Однако другие рисунки шокируют словно ожившим камнем: грубые лица, присевшая птица, изображение лося с ребрами и рогами, очертания человека. Один раз я забираюсь в щель между валунами и натыкаюсь на сверкающую маску с оскаленными зубами.

Эти изображения в буквальном смысле неисчислимо стары. Они относятся к какой-то далекой неолитической древности – возможно, шесть тысячелетий назад, а потом эти камни накренил плывущий весной лед. Экскурсоводша показывает загадочную лодку – наклонную зубчатую линию, – которая, по ее словам, уносила мертвые души на небо. Один раз я натыкаюсь на рисунок более позднего времени, где два зверя с бычьими головами – возможно, ныне вымершие создания – скачут вместе по магматической породе, их ноги и хвосты чудесным образом неопаленные.

Но самый распространенный сюжет, повторяющийся раз за разом, – похожее на маску лицо со впалыми глазами и обезьяньей челюстью, окаймленное линиями. Иногда эти лица смотрят целиком со скалы, иногда остается только пара глаз или остатки ухмылки, словно фигуру снова поглотил камень. Но это не те глаза, которые видят, и не те рты, которые говорят. Они больше похожи на записанные идеи – вот только не известно, чего или кого. Их назначение и первобытное воздействие – исключительно предположения.

Некоторые из этих петроглифов, осевших в русле реки, в зависимости от времени года оказываются под водой и исчезают. Самый большой изображает задумчивого монстра, из наклонных глаз и бровей которого концентрическими линиями изливается выражение бездонной меланхолии. Когда уровень реки понижается, этот демиург является из воды, как ее воплощенный дух.

Возможно, потомками тех, кто создал эти изображения, являются нынешние нанайцы, говорящие на языке, близком к маньчжурскому. Высказываются предположения, что мотивы камней Сикачи-Аляна проявляются в декоративном искусстве нанайцев, даже в деревянных чертах идолов, от которых они отказались. Божественная змея из их фольклора – добрая и мудрая рептилия – заново открывается в нечетких змеях, вырезанных на валунах, а врезанные в камень птицы связываются с нанайским представлением, что души нерожденных – это птенцы на деревьях. Однако это не особо убедительно. Люди, которые так кропотливо выкалывали свои верования на камнях каменным рубилом и каменным молотком, возможно, жили до нанайцев и либо вымерли, либо растворились в других народах к недоумению этнографов, и я карабкаюсь вверх, воодушевленно озадаченный. Дождь едва накрапывает.

В селе негде переночевать. Почти половина жителей уехала в поисках работы. Однако один мужчина на старой «Ладе» отвозит меня на полузакрытую базу отдыха в нескольких километрах, где приветливая нанайка находит мне домик с одеялом, а потом уезжает. Здесь нечего есть, а мой неприкосновенный запас закончился. С наступлением темноты лес вокруг отозвался стуком дятлов. Во мраке шумит какой-то мелкий приток Амура, взволнованный дождем, и на рассвете между деревьями я вижу под круто падающими склонами серо-зеленый поток, прошитый белыми волнами.

Таксист везет меня за сто тридцать километров к северу, в Троицкое. Мы едем через полуосвещенные леса: березы толпятся вдоль покрытой подтаявшим льдом дороги с залатанными выбоинами. К западу среди песчаных отмелей растекается Амур. Иногда его долина расходится на восемь километров в ширину. Водитель – невысокий живчик с бритой головой. Он счастлив, что у него есть работа.

– Зимой с работой было безнадежно. Снег всё остановил.

Мы едим в похожем на пещеру придорожном кафе: борщ, колбаса, пельмени.

– А на кой черт тебе надо в Троицкое?

– Это центр нанайцев.

– А что с нанайцами? – Он помнит, что население города сократилось до 15 тысяч человек и коренных жителей наберется едва треть. – Они сейчас смешались с нами, русскими.

Конечно, это должно быть правдой. Из так называемых «малых народов», населяющих Сибирь и Дальний Восток, в долине Амура многочисленнее всего нанайцы. Однако их наберется едва 12 тысяч человек. В девятнадцатом веке, когда с севера и юга давили русские и китайцы, местные народы теряли лучшие места для рыбалки и охоты, становились разнорабочими и попадали в долговое рабство. Их