отчаянно хотелось разрыдаться, но каким-то образом я сдержался. Хотя не думаю, что от этого мне стало легче.

Я слышал вдали болтовню телевизора, свист, похожий на фейерверк, и звон колоколов. Это была какая-то отвратительная телевикторина, которую миссис Ван ден Берг смотрела до этого. Гостиная то и дело освещалась вспышками, идущими от экрана.

Казалось, моя жизнь в уединении и созерцании, о которой я мечтал, подходила к концу. Даже здесь, ночью, пока мир спал, все же существовали те его части, те темные стороны, которые не давали мне покоя. Которые искали и мучили меня столь же коварно, как во времена моей прежней работы на корпорацию, где я был окружен властолюбивыми и льстивыми бабуинами.

Неужели я много просил? Просто оставить меня в покое?

Я думал, что мир сошел с ума. Безрассудный, жестокий и глупый, бесконечно повторяющий одни и те же ошибки с ужасными последствиями мир. Его отказ исключить меня из своей деятельности заставлял меня задуматься об его уничтожении. Вызови гигантскую волну. Астероид, пожалуйста. Что угодно. Просто уничтожь его.

Внезапно миссис Ван ден Берг поднялась на ноги. И выбежала из гостиной на длинных коричневатых костях, которые служили ей ногами.

Я увидел ее краем глаза, невероятно высокую и тощую, с маленьким высохшим черепом, ухмыляющимся над узкими плечами. Я повернулся, тут же вырвавшись из болезненного ступора. И увидел, как она убегает, кривоногая, с тонкими, как куриная кость, руками, вскинутыми к потолку. Кисти у нее почему-то напоминали мужские, а верхние части запястий были тонкими, как духовые инструменты. Длинные ноги шлепали по коридору к входной двери.

– Нет! – воскликнул я. Или прошептал. Возможно, это просто была мысль, которая так и не выбралась из моей головы. Но я на нетвердых ногах двинулся в коридор, где янтарные светильники были заключены в настолько грязные плафоны, что у меня возникло впечатление, что я застрял в старой фотографии. Но все же я мог различить фигуру миссис Ван ден Берг, царапающую дверную щеколду; из ее пестрой головы вырывалось причитание. Шум трансформировался в рычание, после чего сорвался на вой.

– Флорина! Флорина! Боже милостивый, выпусти их! Флорина! Я слышу их!

Я направился к ней, но едва подошел к потертому коврику в прихожей, как миссис Ван ден Берг открыла дверь и выскользнула. Наружу. Внезапно. Под яркие лампы, совершенно голая. Она бросилась через площадку на своих тощих конечностях с такой скоростью, что мне захотелось забиться в какой-нибудь темный угол и не шевелиться. А когда она подскочила к лестнице, прежде чем начать свой неуверенный спуск, мое внимание привлекло нечто куда более ужасное. Из выступающих лопаток свисало два плоских бурых отростка. Похожих на крылья, только безволосых и сморщенных, как сушеная рыба.

Что я мог сделать, кроме как последовать за ней? Я слышал, как подо мной миссис Ван ден Берг кричит, перебегая с этажа на этаж:

– Флорина! Я слышу их! Флорина! Флорина!

Хотя невозможно было понять, кричит это она от радости или от горя.

Я перепрыгивал по три ступени зараз. Галстук хлопал по лицу. Хватаясь за латунные перила, я следовал за производимыми ею звуками.

Где-то внизу быстро открылась дверь. Затем еще одна и еще.

Другие жильцы, похоже, были потревожены. Что они думали, когда подходили в ночном белье к своим дверям и видели изможденную фигуру миссис Ван ден Берг, проносящуюся мимо и зовущую какую-то Флорину? Не будь она такой жуткой, я, возможно, добавил бы к этому шуму собственный истерический смех. Весь эпизод был не только абсурдным, но и шокирующим. И мой здравый смысл отчаянно пытался заявить о себе, говоря мне, что этого не может быть. Этой женщине было более ста лет, двадцать из которых, как утверждалось, она не ходила. Но тогда, возможно, причина заключалась в Хельме. Она наверняка знала, что это случится. Намеренно оставила свою подопечную непривязанной к креслу и подставила меня. И теперь моей задачей было поймать немощную, полуспятившую жительницу. О, как они все будут смеяться. Миссис Гольдштейн, те немые сестры Хуссейн, маленький Мануэль и полуулыбающаяся Олив. На меня донесут. И меня уволят.

Ну и пусть. Мне недостаточно платят за это. За все это. И в мои обязанности не входит входить в 17, 15 или 14-ю квартиру. Я не должен входить в какие-либо апартаменты без сопровождения владельцев. Но теперь двери в эти квартиры были раскрыты. Настежь.

Я видел открытые двери, как только сходил с лестницы на соответствующих этажах. Так почему же они были открыты, будто жильцы только что вышли в общие помещения? Неужели меня дезинформировали? Неужели информация в регистрационной книге устарела? Затем я вспомнил об отчаянных ветрах и стуках, доносившихся из тех темных и пустых пространств, и на несколько секунд задумался, вдруг это мой последний шанс сбежать из здания и никогда не возвращаться.

Я звал миссис Ван ден Берг, мой голос исчезал во тьме каждой квартиры, которую я миновал. Но никто не отзывался.

12-я квартира на пятом этаже, где я остановился, тоже значилась нежилой собственностью и должна была быть опечатана. Другие квартиры с открытыми дверьми были неосвещены и источали запах пустоты, но не 12-я квартира. Эта была другой.

Я завис на пороге, до крови закусив нижнюю губу, грудь у меня вздымалась и опускалась слишком быстро. Я услышал их внутри. Их? Возможно, миссис Ван ден Берг. И других. Услышал приглушенный голос или голоса, сквозь чье-то рыдание, доносящееся из темной прихожей и откуда-то из глубин квартиры. Да, в конце прихожей из-под двери сочился жидкий свет. Главная спальня, если план этой квартиры соответствует схеме расположения апартаментов в этой части здания, которую я видел в регистрационной книге. Но почему тогда остальной свет в квартире был выключен?

Я трепетал. Я колебался. Я не хотел видеть или знать, куда меня привели. Будто мое участие в этом безумии было каким-то образом запланировано. Но из-за какого-то обманчивого чувства долга я пошел на тот неровный оранжевый свет, слабо сочившийся из-под двери в дальнем конце коридора. И пока шел, включал в прихожей древние светильники, щелкая тяжелые фарфоровые переключатели на держателях размером с масленки. Я будто шел по музею – телефонный столик, вешалка из рогов, пыльные картины с крестьянами и нищими, вовлеченными, по-видимому, в какие-то странные и неприятные сборища. Заглянув на кухню, я увидел эмалированные приборы и желтый линолеум, который, вероятно, не меняли со Второй мировой, деревянные шкафы, покрашенные в светло-желтый цвет, с маленькими стеклянными дверцами, защищавшими хрупкие фарфоровые сервизы. В столовой почти вся мебель была