заметил. Мы то просыпались, то засыпали, то... сама понимаешь. — Поворачивается ко мне. — Хватит ржать, Ульяна Сергеевна, это всё ты со своими заманчивыми выпуклостями и впуклостями. Капец. Такого со мной ещё не было. Как я мог столько часов подряд удовлетворять тебя?

Пожимаю плечами, а он перетряхивает одежду, поднимая с пола штаны и рубашку.

— Да где мой телефон, ё-моё? Разумовский там уже небось уработался. Бедный мужик.

— Кто-то работает, а кто-то дырку протёр на моих простынях, — набрасываю халатик и шаловливо смотрю на него искоса.

Не могу. Это так смешно, что мы забылись и оба не заметили, как прошло столько времени.

С халатом идея так себе, потому что если здоровую руку засунуть получается довольно элегантно, то руку с гипсом приходится несуразно пропихивать в рукав.

Плюнув на телефон, Ткаченко идёт ко мне и, заигрывающе глядя в глаза, помогает одеться. Поправляет халат на груди. Не преминув как следует облапать. Словно примагниченные, мы тянемся друг к другу и, забыв, о чём разговаривали, начинаем целоваться.

— Ты не завуч, — делает перерыв, на глубокий вдох, — Ульяна Сергеевна. Ты ведьма.

— Вот это комплимент, — ошарашенно смеюсь.

— Да-да, ты красивая, умная и скрутила меня по самое не балуй. Теперь я знаю, почему в средневековье вас жгли на кострах пачками. Это же невозможно. Мои медицинские мозги вообще не работают.

И снова обмен улыбками и долгий взгляд глаза в глаза.

— Твой телефон на кухне, доктор Ткаченко.

Деловито иду к плите, пытаюсь придумать, чем его накормить, а сама тихонько подсматриваю за тем, как он разговаривает по телефону. Ему идёт даже это.

Сердце млеет, тело млеет. Всё млеет. Хлеб не режется, яйцо не жарится, даже батон застрял в тостере. Ужас, сейчас доктор решит, что я полнейшая неумёха.

— Это у нас ужин, завтрак или обед? — Поговорив по телефону, возвращается ко мне доктор.

— Думаю, всё сразу. Вообще я умею готовить, просто одной рукой не очень удобно.

Почему я опять смеюсь? Костя меня обнимает, а я смотрю на почерневшее яйцо и хохочу без остановки.

— Завуч смешинку проглотил. — Снова эти запретные поцелуи в шею, от которых я ничего не соображаю. — Завтра утром выйду на работу. Вроде бы соседнее здание собираются переоборудовать под больницу, пока наше будут восстанавливать. Люди продолжают болеть, ломать руки и ноги. Их надо лечить. Так что труба зовёт..

— Это точно. — Отвлекаюсь на доктора и его ласки и в какой-то момент касаюсь сковороды там, где нет ручки.

Обжигаюсь. Вскрикиваю.

— Здравствуйте, приехали. Ты уже прямо не отходя от кассы травмируешься. Пантенол есть? — Дует на мой пальчик.

Указываю на полку, где аптечка. Получаю нагоняй за то, что половина лекарств просрочены и нет всего того, что необходимо иметь для первой помощи.

— Садись, я сам всё сделаю.

Послушно забираюсь на табуретку. А Костя, натянув боксеры, приступает к готовке. Любуюсь им и улыбаюсь как дурочка.

Потому что прямо сейчас я открываю ещё один талант доктора Ткаченко. Хорошо, что сутки назад я оставила курицу оттаивать в холодильнике. И теперь Ткаченко, порывшись в его недрах, тщательно промывает под холодной проточной водой бледную птичку, а затем, опять же крайне профессионально, подсушивает её бумажным полотенцем. Дальше разогревает подходящую сковороду. В хорошо подогретое растительное масло закладывает порционные кусочки. И, включив нечто итальянское и крайне мелодичное на своём телефоне, доктор готовит и пританцовывает.

А я наблюдаю за ним и не могу даже шелохнуться. Он жарит мясо на сильном огне в раскаленном масле буквально по паре тройке минут с каждой стороны, при этом играючи переворачивает кусочки.

Дальше делает средний огонь, прикрывает сковороду крышкой и снова идёт к холодильнику. Достаёт оттуда овощи. Режет помидоры и огурцы. Интересуется солью и перцем. А я, открыв рот, продолжаю им любоваться.

Чувствую, как учащается пульс. Очень-очень сильно обостряется восприятие, не могу отвернуться. Внутри появляется необъяснимая энергичность, хочется танцевать рядом с ним, и весь мир неожиданно видится исключительно в положительном ключе.

Становится плевать на Майку, на Шурика, на работу и всё остальное. Какая разница, что там с ними, если такой мужчина передвигается по моей кухне и готовит для нас двоих еду? У нас всё было уже несколько раз подряд, а он никуда не исчез. Он всё ещё тут, рядом со мной.

Сейчас даже корявый, полузасохший фикус на подоконнике кажется вечнозелёной декоративной пальмой. Я как будто вижу жизнь ярче, привлекательней, ощущаю себя частицей мироздания.

А доктор Ткаченко делает маленький огонь, добавляя очищенный и измельчённый чеснок. На кухне, нагоняя аппетит, стоит сладковато-пикантный аромат. Доктор позволяет чесноку отдать его по полной, а затем объявляет, что жареная курица на сковороде готова.

— Приятного аппетита, красавица! — Ставит прямо передо мной полную тарелку, подает вилку и нож.

— Спасибо, выглядит очень заманчиво. Есть ли что-то, чего доктор Ткаченко не умеет? — улыбаюсь и, откусив кусочек, с наслаждением смакую его на языке.

— Стихи у меня получаются так себе. Сколько ни сочинял, всё какая-то ересь выходила.

И снова не могу не засмеяться. Подавившись, кашляю. Ткаченко хлопает меня по спине.

— Могу я остаться у тебя до утра?

Наши взгляды снова пересекаются. Я счастлива. Он не хочет уходить.