– Проходите, комиссар, – все, что он сказал.

Черно-белый кафель в холле был еще холоднее, чем воздух в салоне «мерседеса». Здесь стоял запах затхлой одежды, хозяйственного мыла и дешевого супа. Зато стены, обшитые дубовыми панелями, украшали овальные портреты почтенных господ и накрахмаленных дам, колоссальная лестница с коваными арт-декорными перилами вела на второй этаж, два решетчатых окна, выходившие на Спинола-стрит, давали мало света, а между ними возвышались напольные часы «Льеж» эпохи Людовика XV. Ван-Ин, а затем Дегроф прошли через двойную дверь около десяти футов высотой. Коридор за ними был еще мрачнее. По три двери с каждой стороны, симметрично распределенные вдоль коридора, на полу лежал потертый ковер. Вот здесь все и случилось, с содроганием подумал Ван-Ин.

Дегроф открыл вторую дверь справа и сделал шаг назад, чтобы позволить Ван-Ину пройти вперед.

– Садитесь, комиссар. Я сейчас вернусь.

Шаги Дегрофа звучали долгим эхом в коридоре, он шел не по ковру. Ван-Ин растерянно осматривался. Дегроф провел его в гостиную, комнату, которая, вероятно, была такой же, как и все в доме. Старомодная мебель была так же широка, как и высока, отметил Ван-Ин. В нескольких местах обязательная лепнина, которой часто украшали потолки в таких домах, была покрыта плесенью. Запах был хуже, чем в прихожей. Ван-Ин инстинктивно устремился к камину, облицованному отвратительной плиткой, – настоящий китч со стертыми барельефами в виде головы бронзового льва. Но его больше интересовало то, что было на каминной полке. Десятки фотографий в декоративных рамках: Гислай в матроске, Шарлотта на лыжах перед впечатляющей горной вершиной, шале и Бенедикта на коленях в молитве.

Между фотографиями детей он обнаружил свадебную фотографию Дегрофа, пожелтевшую, старую, но все еще ясную. Молодая баронесса де Пейнбрук была одета в простое платье и смешную вуаль-тюрбан. Они стояли бок о бок, очень прямо, как на посту. Дегроф, отлично узнаваемый в цилиндре и фраке. Сейчас его волосы были тоньше, а щеки теперь висели мясистыми полумесяцами чуть ниже уголков рта. Но годы были относительно добры к нему. Его твердый характер подчеркивали жесткие линии челюсти и сверкающие глаза. Голова баронессы была повернута в сторону, как будто она искала дорогу для побега. Ван-Ин попытался представить ее без старомодной шляпы, в облегающем наряде Ханнелоре, когда в первый раз она пришла к нему домой. Не было сомнений: Элиза Пейнбрук была исключительно красивой женщиной.

– Извините, что заставил вас ждать. Моя жена очень больна, и я хотел ее проведать.

– И она идет на поправку?

Дегроф стоял рядом с ним. В привычной ему обстановке он казался более уязвимым.

– Ее состояние стабильно в течение последних нескольких дней. Она ничего не знает о похищении, конечно.

– Я понимаю, – сказал Ван-Ин.

Дегроф взял фотографию Бенедикты с камина и медленно покачал головой.

– Как вы можете видеть, я не имел ничего, кроме несчастий с моими детьми.

Ван-Ин был ошеломлен его спонтанной откровенностью.

– Несчастий? – отозвался он.

– Да, комиссар, хотя это, может быть, не так очевидно с первого взгляда. Когда мы были в машине, мне вдруг стало ясно, почему вы хотели говорить со мной в частном порядке. Я полагаю, вы слышали кое-что обо мне в последнюю пару недель, вещи, скажем так, которые нельзя выносить на свет.

Дегроф, казалось, не стыдился своей грязной тайны.

– И вы можете сказать какие? – спросил Ван-Ин, сохраняя хладнокровие.

– Но прежде чем я продолжу, я хотел бы поблагодарить вас за вашу осмотрительность, вы не обратились к общественности с этой информацией.

Ван-Ин кивнул, будучи не совсем уверенным, как на это реагировать. Он не собирался говорить, что Ханнелоре Мартенс знала столько же, сколько известно ему.

– Пройдите.

Дегроф указал в направлении дивана «честерфилд». Он принес пару коньячных бокалов и достал из современного шкафчика с подсветкой полбутылки «Реми Мартин».

– Вы цените хорошие напитки, если я не ошибаюсь, – сказал Дегроф с безвольной улыбкой, наливая в бокалы коньяк.

Они сидели друг напротив друга. Дегроф взял в руки свой бокал.

– Что ж, я полагаю, вы говорили с моей младшей дочерью, – произнес он осторожно.

– Да, – солгал Ван-Ин.

– Я так и думал.

Старик крутил в бокале коньяк.

– А вы верите тем слухам, что она распространяет?

– Я также посетил вашу старшую дочь, – сказал Ван-Ин уклончиво.

– Орели, – вздохнул Дегроф. – И вы, наверное, думаете, что я ее запер, потому что она отказалась делать аборт.

– Это то, что говорят люди, – сказал Ван-Ин, немного пригубив.

– Вы знаете, что они даже подходили к Бенедикте в монастыре с их отвратительными претензиями? Она пыталась покончить с собой пару дней назад. Одна из сестер удивилась, когда она не появилась в часовне для ежедневной мессы, и нашла ее в самый последний момент. Она чуть не умерла от потери крови.

Так мало осталось от авторитарного голоса Дегрофа. У него явно стоял комок в горле.

– Она заперта в монастыре Лес-Суэрес-де-Вифлеем в Марш-ле-Дам, самый строгий монашеский орден в мире.

Они не допускают связи с внешним миром. Когда кто-то вступает в монастырь, с семьей связь порвана. Они остаются в монастыре до самой смерти. – Старик был явно в трудном положении. Его голос дрогнул. – Это исключительный поступок для монастырской настоятельницы – связать семью с одной из послушниц. Даже если одна из них неизлечимо больна, у них не принято информировать семью. Но когда она нашла письма в своей келье, тишина была нарушена. Мой шофер собрал их.

Дегроф порылся в кармане пиджака и протянул Ван-Ину письма от Даниела Феарехье.

– У них был священник в монастыре на этой неделе, молодой человек, высокий, в очках с толстыми линзами, – пояснил он. – Бенедикта чрезвычайно чувствительная девушка, меланхоличная, как ее мать. Ублюдки воспользовались этим.

Ван-Ин бросил взгляд на письма и был склонен согласиться с Дегрофом. Это было низко.

– Но почему она пыталась покончить с собой? – спросил Ван-Ин так, словно он согласен, что письма сплошная ложь.

– Орели давно отравила ее ум целым рядом нелепых историй. Они были неразлучны в то время. Орели жила в мире фантазий, и она погрузила в этот мир свою сестру. Она также убежала из дома, как сделала Натали. Орели подверглась сексуальному разочарованию. Она нуждалась в компании молодых людей, а я подумал, что она была слишком молода.

– Вы были строгим отцом?

– Думаю, что да, – сказал Дегроф, расслабившись. – Но в те дни это было естественно. Я так же растил и Шарлотту. Возмущается ли она?

Он ничего не сказал о Гислае. Сознание того, что его сын гей, слишком тяжело для него. Он, видимо, никогда не смирится с этой мыслью.