— и Кубу охватывает всесторонний кризис, и это само по себе является свидетельством нестабильности страны, что несложно продемонстрировать, просто глядя на наше экономическое состояние.

До сих пор, как видно, хаос с одной стороны развивался, а с другой — усиливалось внешнее воздействие, и вот мы подходим к кульминационному моменту. Ясное дело, стакан наполнился, и мы достигли той точки, которая называется точкой бифуркации. Чпок, бабах, тарарах, пиф-па-а-а-а-а-а-аф! Именно здесь система, как бы она ни называлась, должна измениться. Э-во-лю-цио-ни-ро-вать. С этого момента открываются две возможности. Первая: вернуться в состояние равновесия, предшествующего слому, амортизируя или исправляя те изменения, которые успели совершиться. Вторая: позволить увлечь себя хаосу, пока он сам не начнет выстраиваться в некий порядок и не изменит ситуацию, в результате чего возникнет новая структура и также начнет эволюционировать. Что, с твоего позволения, вовсе не обязательно означает, что новое состояние окажется более благоприятным, нет, это всего лишь значит, что система, как бы она ни называлась, преобразуется в новую структуру, отличную от предшествующей. Улавливаешь?

Принимая все это во внимание, я пришла к выводу, что Куба на этапе ее новейшей истории прошла через две точки бифуркации. Первая имела место в 1959 году, когда сам хаос, в котором жила страна, спровоцировал революцию, которая изменила существовавший режим и установила — постепенно, на протяжении двух последующих десятилетий, посредством разных притирок, чисток, законов и изменений в общественном сознании — новую систему и тем самым новое общество, обладавшее ценностями, полностью отличными от ценностей предшествующей системы. В этом обществе я и выросла. Вторая точка бифуркации случилась в 1989 году, совпав с началом конца социалистической системы, когда наше общество снова изменилось. В тот момент правительство предприняло усилия, чтобы вернуть страну в состояние равновесия, предшествующее 1989 году, но это было невозможно. Бабочка вспорхнула в Берлине, и ураган стал неизбежен. Хаос медленно прогрессировал, обволакивая нас, меняя ценности, нарушая балансировку. Не знаю, понятно ли я выражаюсь. В 1987 году куриное яйцо было самым что ни на есть обычным делом, но в 1993-м мы имели право только на четыре яйца в месяц. Если до 1989 года диплом специалиста или инженера считался достижением и гордостью, то после 1993-го достижением и гордостью стало место продавца в валютном магазине или на бензоколонке, отпускающей топливо за доллары. И если до 1989 года Эвклид огреб проблемы после того, как однажды пригласил меня в бар «Лас-Каньитас» отеля «Свободная Гавана», то в 1993-м проблемы такого рода просто не могло возникнуть, потому что как для Эвклида, так и для меня, а также для всех, кто родился на этом благородном Острове, вход в отели был уже под запретом. Понимаешь, что я хочу сказать? Точка бифуркации 1989 года подтолкнула к новому обществу с другими ценностями — ценностями, которые были совершенно отличны от знакомых нам. Это было общество, которое стало создаваться в девяностых и которое все еще находилось в процессе формирования. К счастью, некоторые вещи хаос сам некоторым образом упорядочивал: мы уже могли входить в отели и питаться лучше, чем в начале девяностых. Но во всем остальном мы оставались там же, все еще плавали в этом подобии лимба, переходного состояния, которое все никак не кончается. Единственное, что было ясно, по крайней мере для меня, это то, что у нас меняются ценности, что они становятся другими. Я уже упоминала детский мультик, историю о скаредной свинье-копилке, которая разбивается вдребезги, пытаясь втиснуть в свою прорезь слишком большую монету, пока другие игрушки любуются радугой под фортепианный концерт Рахманинова. А ведь если бы эта история случилась сегодня, свинка-копилка уж как-нибудь да расстаралась, чтобы засунуть в себя эту монету, а другие игрушки не пялились бы на радугу, а прилагали все усилия к тому, чтобы продать фортепиано Рахманинова, который, знамо дело, уже давно подсуетился и покинул страну. Вот так, все просто: новое общество, новые ценности. Как тебе?

Только не думай, что мне хоть как-то помогли эти выводы — вовсе нет, но они несколько успокоили раздрай в моей душе, потому что все, абсолютно все, приобрело целостность, раньше мной не замечаемую. Если вдуматься, то это коллективное помешательство на Меуччи тоже началось в 1989 году, в год столетия со дня его смерти, по каковому поводу «Гранма» и разместила заметку, о которой рассказал мне Эвклид, а теперь вот, оказывается, и Анхель был с ней знаком. Леонардо и спрашивать не нужно, потому что он-то собрал по теме вообще все, и было совершенно невозможно, чтобы эту статью он пропустил. Но немного позже он сам пришел ко мне с подтверждением, и тогда я узнала, что именно с подачи «Гранмы» и Маргарита заговорила с ним о документе Меуччи. Другими словами, в точке бифуркации 1989 года Леонардо берется писать роман о жизни Меуччи с идиотской уверенностью, что само наличие оригинального документа, которым владеет его подруга, сделает из этой книги шедевр. А Анхелю в преддверии надвигающихся экономических проблем приходит в голову предложить жене продать документ. В то же время Эвклид, который уже давно проявляет интерес к принадлежащей его дочери бумаге, начинает беспокоиться о том, что статья может привлечь внимание других людей. Ровно с того момента все начинает меняться, эволюционируя до того состояния, в котором мы сейчас оказались.

Тем вечером я и не заметила, когда Рахманинов умолк, зато я знаю, что в какой-то момент открыла глаза и обнаружила, что в комнате я одна, а вокруг — полная тишина. По всей видимости, я задремала, что ничуть не удивительно, поскольку всю прошлую ночь я вертелась с боку на бок в гостиной нашей квартиры. Стало быть, убаюканная звуками фортепиано и погруженная в свои размышления, я даже не заметила, когда Эвклид вышел из комнаты. Помню, что я села на кровати и огляделась по сторонам. Сколько времени прошло, я не знала, но друг мой вышел, оставив меня здесь, в своей комнате. Несколько дней назад, когда я еще думала, что реликвия хранится у него, я посчитала бы, что мне представился просто шикарный случай, но сейчас все это было просто смешно. Что может хранить Эвклид? Если уж мой бедный профессор оказался способен своровать часть моего чертова диплома, чтобы заработать несколько грошей, то чего бы он только не отдал за возможность получить в свои руки оригинальный документ, свидетельство изобретения телефона? Он бы стал знаменит. Разве нет? И к нему уже следовало бы обращаться исключительно на «вы».

Куда там! Определенно, у моего профессора ничего нет.