С этого дня дело пошло на поправку — не просто пошло, а потопало скорыми шагами: присутствие Исии Ханако прибавляло сил.

С ранами на ноге японские врачи разобрались быстро, с ранами и ссадинами на теле тоже, а вот с выбитыми сильным ударом зубами, с покалеченной челюстью им пришлось повозиться — дело это оказалось тонкое и долгое.

Не только зубы, но и речь пришлось ставить заново, вот ведь как, есть тоже пришлось учиться заново, не то создавалось впечатление, что Рихард пережевывает пищу чужими челюстями, это было очень неприятно.

В конце концов все встало на свои места, Зорге выписался из госпиталя и, прибыв домой, первым делом подошел к «цюндапу», стоявшему во дворике, — даже к себе не стал подниматься, — завел его, послушал, как стучит мотор, добавил в горючее масла — стук был очень острым, в нем звучали громкие стеклистые нотки, осмотрел царапины и вмятины — их было десятка полтора, заделать их было несложно, оглянулся на скрип открывшейся двери — это вышла служанка.

Служанка, глядя жалеючи на Зорге, по-бабьи подперла руками голову:

— Неужели вы, хозяин, вновь сядете на эту чудовищную технику? — поинтересовалась она неверяще.

— А почему бы и нет? Обязательно сяду.

Служанка горестно покачала головой: ей было жаль хорошего человека.

— Обязательно сяду, — повторил Зорге и, немного послушав звук мотора, заметно помягчевший, выдернул ключ зажигания. Пообещал: — Мы еще покажем с этой колымагой, как надо выгонять чертей из кратера горы Фудзи.

Зорге часто задумывался над тем, что происходит в Москве, лицо его делалось угрюмым, темным, светлело лишь, когда в мыслях своих он переключался на что-то другое, думал, например, о Кате, и глаза его тогда светлели так же, как и лицо, — и все равно он не мог представить себе реальных масштабов того, что делалось в Белокаменной, как там замирали, сжимались от страха люди — особенно ночью…

Группы ареста работали в основном ночью, днем отсыпались и старались никого не трогать — то ли указание было такое, то ли днем оформлялись бумаги, ведь немало было людей, на чей арест надо было получить разрешение самого Сталина, а в ночи свеженькие «указивки» эти, с еще дымящимися подписями, вручались бригадам исполнителей.

Темной ноябрьской ночью пришли и к Яну Карловичу Берзину. Он, словно бы что-то чувствуя, в эту ночь даже не раздевался, допоздна сидел в своем домашнем кабинете, перебирал бумаги, на отдельном листке рисовал загадочные схемы, расставлял значки, похожие на древнюю клинопись; вот, например, взял да написал в углу листа «2 г…». Что это означало? Неведомые «2 г…» эти касались Рихарда Зорге. Еще два года назад Рамзай прислал шифровку о том, что к 1941 году, к лету, Германия будет готова к войне с Россией и скорее всего вступит в эту войну…

Шифровка легла на стол Сталину. Ответа на нее не последовало. Конечно, Рамзай — лучший из разведчиков Берзина. А то, что он заранее, за годы, может узнавать неприятные повороты в мировой политике, сулящие беды очень многим странам, делает его ценным вдвойне.

Берзин обхватил руками крупную, словно бы обсыпанную солью голову (за последние полтора месяца седины стало вдвое больше), вздохнул зажато — ныл желудок, и надо было выпить соды… Конечно, неплохо бы отправиться куда-нибудь подлечиться немного, отдышаться, но кто сейчас отпустит его? Да и… В Москве идут аресты — огромная волна, накатом. Раньше разведку не трогали, словно бы берегли на закуску, а сейчас очень даже могут тронуть.

Была бы его воля — закатился бы куда-нибудь в тайгу, к староверам, к никоновцам, к хлыстам — все бы его приняли, он и стрелять умеет, и рыбу ловить, и лапти плести, и суп из мха варить — такие люди, как Берзин, везде пригодятся, в общем.

Тяжелые напольные часы в высоком лаковом коробе, стачанном из ценного красного дерева, пробили дважды, звук у часов был протяжным, ласковым, и совсем не походил на звук времени.

А ведь звук времени — стук часов, бой, — считается самым зловещим звуком на земле.

Два часа ночи. Берзин расстегнул воротник гимнастерки, откинулся на спинку кресла. Ему показалось в этот миг, будто в воздухе что-то щелкнуло — с таким звуком пуля всаживается в невидимое препятствие, Берзин резко вскинул голову и приподнялся в кресле. Глянул в окно.

Внизу, среди жидких, плохо расчищенных сугробов стояли две черные «эмки». Хотя и валится с неба несмелый снежок, на машинах не было ни одной белой пушинки — недавно вышли из теплого гаража. Пятнадцать минут назад, когда он делал перекур и открывал форточку, чтобы дым выходил на улицу, а не натекал в квартиру, «эмок» не было.

Он понял все. Медленными точными движениями застегнул воротник гимнастерки.

В дверях раздался звонок. За первым звонком — второй, потом третий. Так действуют только резкие нетерпеливые люди — звонят до тех пор, пока двери не будут распахнуты настежь. Впрочем, нетерпеливые люди тоже бывают разные. В горле у Берзина возник тяжелый сухой комок, шевельнулся, словно живой, просел, закупоривая дыхание, Берзин прошел к дверям, открыл.

На лестничной площадке стояли трое — впереди плечистый человек с беспощадными черными глазами, в петлицах шинели у него поблескивали рубиновыми полосками четыре полковничьих шпалы, — впрочем, в НКВД полковники именуются по-иному, в энкавэдэшных званиях Берзин не разбирался и разбираться не хотел, — за полковником стояли еще двое, с тяжелыми кожаными кобурами пистолетов, сдвинутыми на живот.

— Гражданин Берзин? — спросил полковник, презрительно сдвинул в сторону губы: ну как будто он не знал, кто стоит перед ним.

— Он самый, — спокойно, — голос не дрогнул ни на мгновение, — ответил Берзин.

Через десять минут его уже везли по заснеженной улице на Лубянскую площадь, в доме даже не стали делать обыск. О чем он думал сейчас, генерал-лейтенант Берзин? Собственно, ни о чем. Жалел только, что дома не оказалось пистолета… Еще, может быть, жалел, что дело его жизни — разведку, людей, которых он собрал, научил работать, — распотрошат сейчас, как куриное гнездо, оказавшееся под жестокой ногой, раскидают, вгонят в землю: кого-то вызовут в Москву и расстреляют, кого-то ликвидируют за границей, а о ком-то — таких будет мало — просто-напросто забудут. Рихарда Зорге, скорее всего, постараются вызвать в Москву… А как поступят с Шандором Радо, с Иваном Винаровым, с Леонидом Треппером, с Ильзой Штебе, с Арвидом Харнаком и другими, что сделают с ними? Этого Берзин не знал. Ему было больно.

Из небесной черноты, сверху, валился редкий снежок, попадал в свет фар, посверкивал дорого, неторопливо опускался под колеса «эмок». Пуста и тускла была Москва в этот