испачканным кровью, ослабший, он едва дотащился до своей камеры, — как обычно, в пять утра. Повалившись на койку лицом вверх, Берзин вгляделся воспаленными глазами в яркую горячую лампочку, немо пожевал губами, будто хотел что-то сказать, но не мог.

Как ярко горит эта проклятая лампочка — словно солнце, зар-раза. Она ему напомнила солнце республиканской Испании, где он воевал под именем генерала Гришина, был главным военным советником — в Испании солнце в летнюю пору (да и в осеннюю тоже) бывает слепящим, очень большим, огромным просто — если уж забирается на небо, то занимает половину его — не спастись.

В Испании с генералом Гришиным находилась его жена-испанка Аврора Санчес, была возможность оставить ее там, но Берзин этого не сделал… Почему?

После того как ее упомянул следователь-полковник, Берзин стал сильно беспокоиться об Авроре. Неужели она тоже сидит в тюрьме? За что? Только за то, что ее муж — Берзин? Горло Берзину стиснуло что-то жесткое, на глазах появились мелкие жгучие слезы. Он стиснул зубы — надо взять себя в руки, самое плохое это дело — раскисать. А с другой стороны, аресты же идут по всей стране, Ежов никого не жалеет. Арестована и посажена за решетку жена Молотова, и вряд ли она из-за этой решетки сумеет выскочить; арестована жена Калинина, которого газеты умиленно называют «всесоюзным старостой», старая революционерка, имевшая перед страной заслуги едва ли не большие, чем ее муж, эстонка по национальности. Эстонцы — народ твердый, как и латыши (полулатыш-полунемец Петер Кюзис — это подлинные имя и фамилия Берзина, — хорошо знал цену этой твердости, он и сам не дрогнул в семнадцать лет, когда его приговорили к смертной казни через повешение), жена Калинина наговорила что-то следователю и загудела на полную катушку. Ее обвинили по политической 58-й статье, плюс прицепили к 58-й самое худшее, что могло быть, — статью за терроризм. На ее формуляре, который следовал за ней по всем этапам и тюрьмам, стоял крест — особый отличительный знак. Креста удостаивались очень немногие заключенные. Знак этот означал, что несчастные «владельцы» креста (цитирую) «могут быть использованы только на тяжелых подконвойных работах и никогда не могут быть расконвоированы». Вот такая участь была уготована супруге «всесоюзного старосты».

Что же в таком разе будет с Авророй? Берзин занимал куда меньший пост, чем «дедушка Калинин». Берзин стиснул зубы, перевернулся на живот, сплюнул на пол кровь и вновь, пока не заорал бодрствующий надзиратель, перевернулся на спину.

Чуть позже жене Калинина повезло — ей нашли работу по «революционным заслугам» — из кальсон заключенных она вычесывала гнид, не поддающихся прожарке: вши в печи загибались сразу, а гниды, будто заговоренные, держались долго, даже когда начинала гореть ткань.

Едва Берзин закрыл глаза, как послышался ненавистный окрик:

— Вста-ать! Парашу в руки и — бегом в сортир!

Надзиратели менялись часто, видать, гоняли их по коридорам внутренней тюрьмы, как коз Сидоровых, чтобы не могли войти в контакт с арестованными.

Со следователями тоже было непросто, хотя их не меняли так часто, как надзирателей, но число увеличили; кроме капитана и полковника следствие теперь вел еще и майор. В общем, полный набор.

Берзин не выдержал, усмехнулся:

— Эвон, какая я важная птица, оказывается.

Горькой была эта усмешка.

Всего он провел в тюрьме восемь месяцев, но теперь ему казалось, что он и родился здесь, в этой душной, пахнущей бедой и вшами камере, и жизнь свою всю провел здесь, в этой обстановке. Лекарств — никаких. Иногда его рвало кровью, он с трудом подползал к параше и наклонялся над нею, стоять на ногах во время приступов не мог. Желудок у Берзина превратился уже, наверное, в сплошную кровоточащую дыру, и Берзин понимал это. Как понимал и другое — жить ему осталось немного.

Но пока он жил, точнее — был жив. Старался держаться. Его пытали, но он терпел, хотя всякому терпению обязательно приходит конец. Ему хотелось умереть. Но смерть не приходила…

Страшно болела голова — в ней сидела пуля еще с девятьсот шестого года, с весны. Тогда они боролись с царскими жандармами, боролись за светлую долю. Петер Кюзис был арестован и приговорен в числе семнадцати человек к смерти. Было это под Ригой. Но ему казнь заменили плетьми — слишком мал был, выпороли и бросили в снегу. Он находился без сознания и, наверное, замерз бы, впаянный в кровяную наледь, но повезло — Петера притащил к себе, в свою хибару старик, работавший поденщиком у местных богатых крестьян, выходил.

В мае в стычке с жандармами Петера ранило трижды — в левое плечо, в ногу, последняя пуля попала в череп и застряла в кости. Эта пуля сейчас и беспокоила Берзина.

Из трех следователей, которые имели с ним дело, самым изобретательным был, пожалуй, капитан с молодым злым лицом.

В ту зимнюю ночь капитан, саданув что было силы Берзина под дых, подул на отбитые костяшки кулака и проговорил неожиданно примиряюще:

— Все, пора кончать! Надоел ты мне, Берзин, хуже горькой редьки! — Нажал на кнопку электрического звонка, установленного на оборотной стороне стола, внизу. — Конвой! — Голос у капитана сделался высоким, резким, будто у невыспавшейся птицы, и, когда на пороге появились двое, одетые по-зимнему, в шинелях и шапках, с карабинами за спиной, скомандовал им: — Арестованного в «воронок» и — на утилизацию!

Расстрел этот человек, как понял Берзин, называл «утилизацией».

Конвойные ухватили Берзина под мышки и поволокли к выходу.

— А ну поторапливайся, дядя! Шевели, шевели ногами!

Берзин сцепил зубы.

Через несколько минут его вытащили во внутренний двор Лубянки. Здесь всякий человек ощущал себя, будто в колодце. Берзин задрал голову, всосал сквозь зубы воздух. Было морозно. Избитое тело холода не ощущало, а вот во рту мороз почувствовался мигом, от него, кажется, едва не склеились зубы. Берзин выбил воздух изо рта, снова с шумом всосал его в себя.

Неподалеку тонко взвыл мотор полуторки и около конвойных остановился «воронок» с глухим серым коробом вместо кузова и кудрявой, очень затейливой надписью поперек «Хлеб». Берзин покосился на машину — это за ним.

Его загнали в фургон, в клетку, расположенную внутри, сваренную довольно криворуко из толстых железных прутьев, захлопнули за ним дверь и навесили тяжелый замок. Конвоиры, держа наготове карабины, уселись на двух небольших скамейках, примыкавших к клетке. Значит, в расход.

В голове у Берзина не возникло ни одной сожалеющей мысли: в расход так в расход, он даже об Авроре с Андрюшкой сейчас не думал, не простился с ними хотя бы в мыслях, — в нем все