живут мухи, чем на тюремную камеру. Берзин немного походил по камере, остановился, оглядел чуни, выданные ему «банщиками», уголки рта у него печально дернулись: даже в страшном сне он не мог увидеть на собственных ногах вместо щегольских командирских сапог рваные опорки…

Завтрак — так называемый завтрак — принесли ровно в семь часов: надзиратель поставил на пол алюминиевую кружку с коричнево-серым пойлом, сверху положил кусок ржаного хлеба. Вот и весь завтрак. Берзин, человек крупного телосложения, с широкими плечами и сильными цепкими руками, привыкший много работать, завтракал обычно основательно: жена Аврора жарила ему яичницу с колбасой, вбухивая в сковородку не менее четырех яиц, либо готовила очень вкусные куриные котлеты с подливкой собственного изобретения. Котлеты могли быть и говяжьими.

Раньше, когда желудок еще был цел, без дырок был и язв, Берзин любил жарить мясо, делал это сам; сочный, с кровью, бифштекс мог приготовить даже на лопате, но потом врачи заявили, что пища эта для язвенника слишком груба и вредна и заставили перейти на котлетки. Андрюша, сын от первой жены, в знак солидарности с отцом также перешел на котлеты, и когда Берзин говорил ему: «Хочешь, мать приготовит настоящий бифштекс, это же очень вкусно», сын только отрицательно мотал головой и спрашивал в свою очередь: «А почему ты считаешь, что котлеты хуже цельного бифштекса?»

Как они там, Андрюша с Авророй, все ли с ними в порядке? Берзин сжал зубы: за себя он не боялся — боялся за семью.

Он поднял с пола кружку, отхлебнул немного бурды. Непонятно, что это было. Очень похоже на желудевый кофе, немного приправленный сахаром. Хоть и противно было пить бурду, он все же выпил ее, заел хлебом, поставил пустую кружку к двери.

Интересно, что же все-таки будут ему вменять в вину? Конечно, шпионаж, это уже традиционно, припечатывают всем, только вот на какое государство он работал? На Германию, Англию? Может быть, на Занзибар? Или Танганьику? Или собирал разведсведения для африканских зулусов? Идиотизм какой-то.

На допрос его вызвали поздно вечером. Провели по нескольким длинным глухим коридорам, за коридорами последовало несколько лестничных пролетов, и через три минуты его втолкнули в просторную светлую приемную, в которой сидели два энкавэдэшника, один помоложе, другой постарше. Дубовая дверь с тамбуром вела в большой роскошный кабинет.

«Неплохо они обосновались тут, на Лубянке, — мелькнуло в голове у Берзина, — живут и не тужат». Старший энкавэдэшник открыл дверь и впустил Берзина в тамбур, подтолкнул под локоть:

— Идите прямо!

Кабинет, в который попал Берзин, выглядел роскошно — зеркала, портреты на стенах, бронза, хрустальная люстра. За большим письменным столом сидел человек, с которым Берзин раньше иногда сталкивался на совещаниях — Фриновский, заместитель наркома.

— Ну и вид у тебя, Берзин, — пренебрежительно, на «ты», проговорил Фриновский, хотя на «ты» они никогда не были, — очень быстро опустился. А сапоги что, уже променял?

Берзин не ответил, промолчал.

— Садись! — повелительным жестом ткнул в стул Фриновский. — Как же ты докатился до жизни такой, что свил целое контрреволюционное гнездо в Генеральном штабе Красной армии? Да ладно бы только это — слепил латышскую националистическую организацию, продался немцам — уже давно работаешь на Германию… Как же так, а? Ведь ты же наполовину немец, Берзин, так?

Берзин молчал. А что он мог сказать, собственно? Действительно, он наполовину немец — это единственное, что соответствует словам, возведенным заместителем Ежова в степень обвинения. Все остальное — такая чушь, что о ней даже говорить не стоит… Но Фриновский говорит. Чудовищно!

— Молчишь? — Фриновский повысил голос, в нем зазвенели металлические нотки. — Раз молчишь — значит, это правда. Советую не молчать и не отпираться — тебе же легче будет. Все твои связи мы знаем, все они нами выявлены…

Фриновский еще минут пятнадцать рассказывал Берзину о его «преступлениях», о встречах с гестапо и окружением Ульманиса, об испанском следе, о действиях «банды», которую он сколотил в России, начальник Разведуправления слушал его спокойно, лишь иногда наклонял тупо звеневшую голову то в одну сторону, то в другую, ему казалось, что он вот-вот свалится со стула, но Берзин держался. И молчал.

— Признаешь себя виновным в преступлениях, совершенных тобою перед советской властью? — Фриновский вновь повысил голос.

Берзин, не разжимая губ, отрицательно покачал головой. Было больно, обидно… Что же подумают о нем сотрудники Разведуправления? А они ему верят, он их тщательно подбирал, считал каждого работника «штучным товаром», бездарей старался у себя не держать. Даже если их присылали сверху.

Светлые глаза Берзина потемнели, лицо сделалось серым.

— Ладно, — зловеще произнес Фриновский, — сколько ты ни будешь тянуть веревочку и играть в молчанку, веревочка все равно кончится, все равно во всем признаешься.

Только сейчас Берзин заметил, каким холеным стал Фриновский — лицо словно бы напудренное, руки тонкие, изящные, женственные какие-то, с блестящими, будто лаком покрытыми ногтями. Берзину сделалось противно. Фриновский нажал на кнопку звонка, и когда в дверь всунулся молоденький адъютант, сказал ему:

— Пусть заберут… — не выдержал, усмехнулся, — этого орла с куриной задницей, ставшего врагом народа. — Добавил едким тоном: — Против народа попер, осмелел.

Перед глазами Берзина возникла и исчезла рябь. «Орел с куриной задницей» — это было что-то новое. Он стиснул зубы. Если он хоть что-то скажет Фриновскому в ответ, тот прикажет своим мордоворотам изуродовать Берзина. И тех ничто не остановит — искалечат в несколько минут.

— Руки за спину! — рявкнул на него конвоир, сидевший у Фриновского в приемной.

Послушно закинув руки за спину, Берзин сцепил пальцы в кулак, сжал покрепче. Таким спаренным кулаком он мог сбить с ног кого угодно, даже взрослого быка.

Снова — пролеты лестницы, дежурные, стоящие у тумбочек с большими револьверами, будто гири оттягивающими кожаные пояса, длинные тусклые коридоры.

В камере Берзину сделали послабление — днем разрешили сидеть на табуретке. Ложиться ни в коем разе было нельзя: тут же распахивался глазок и надзиратель кричал исступленно:

— Вста-ать!

И так — до отбоя, до двадцати двух ноль-ноль.

На допрос к Фриновскому Берзина больше не водили, передали следователю — молодому злому капитану с широким рябоватым лицом и маленькими колючими глазами, явно комсомольскому выдвиженцу. И Фриновский, и его шеф Ежов Николай Иванович любили толкать вперед проверенных молодых людей — им и звания шли, и должности, и пайки хорошие, командирские, и новых буфетчиц, появляющихся на Лубянке, они щупали первыми, этот капитан (или какое у него будет звание по табели о рангах в НКВД?) был именно таким счастливчиком.

Смерив Берзина с головы до ног презрительным взглядом (вся Лубянка ощупывает врагов народа такими взглядами), капитан приказал: