личности, и эта душа попадает после нашей смерти в одно из двух мест, где продолжает существовать. Если это был хороший человек, то его душа попадает на Небеса – в рай, в присутствие Господа. Если же человек был плохой, то его душа попадёт в ад, – би-ип, – где подвергается пыткам, – би-ип, – мучениям бесконечно долго.

В этот раз Понтер долго молчал; Мэри пыталась прочитать выражение его лица. Наконец он сказал:

– Мы – мой народ – не верим в жизнь после смерти.

– И что же, по-вашему, происходит после того, как человек умирает? – спросила Мэри.

– Для того, кто умер, ничего не происходит. Он прекращает быть, полностью и безвозвратно. Всё, чем он был, утрачивается навсегда.

– Это так печально.

– Разве? – удивился Понтер. – Почему?

– Потому что приходится жить дальше без них.

– А вы можете общаться с теми, кто обитает в этой вашей жизни после смерти?

– Нет. Я не могу. Есть люди, которые утверждают, что могут, но их утверждения ничем не подкреплены.

– И почему я не удивлён? – сказал Понтер; интересно, где Хак умудрилась подхватить это выражение? – Но если у вас нет способов контактировать с жизнью после смерти, с этой обителью мёртвых, то почему вы в неё верите?

– Я никогда не видела параллельный мир, из которого вы явились, но я верю в его реальность. Да и вы сами больше не можете его видеть – но всё ещё продолжаете в него верить.

Хак снова заработала высший балл.

– Туше́, – подытожила имплант полдюжины сказанных Понтером слов.

Но откровения Понтера заинтриговали Мэри.

– Мы считаем, что мораль возникает из религии: из веры в существование абсолютного добра и из, хм, так сказать, страха перед проклятием – попаданием в ад.

– Другими словами, люди вашего вида ведут себя хорошо только потому, что иначе им угрожает наказание?

Мэри согласно качнула головой.

– Это Пари Паскаля. Если вы верите в Бога, но его не существует, то вы почти ничего не теряете. Но если вы не верите, а он существует, то вы рискуете подвергнуться вечным мукам. Учитывая вышесказанное, разумнее верить, чем не верить.

– Ах, – сказал Понтер; это междометие звучало на его языке так же, как и по-английски, так что Хак не трудилась его воспроизводить.

– Но послушайте, – проговорила Мэри, – вы так и не отреагировали на моё высказывание о морали. Без Бога – без веры в то, что вы будете вознаграждены или наказаны после смерти, – что лежит в основе морали вашего народа? Понтер, я провела с вами довольно много времени; я знаю, что вы хороший человек. Но что делает вас таким?

– Я веду себя так, а не иначе, потому что так правильно.

– По чьим стандартам?

– По стандартам моего народа.

– Но откуда взялись эти стандарты?

– Из… – И тут глаза Понтера расширились, став почти круглыми под изгибом лобной кости, словно он узрел явление Христа народу – его светский аналог. – Из нашего убеждения в том, что жизни после смерти не существует, – победоносно заявил он. – Вот что встревожило меня в ваших верованиях; теперь я это увидел. Наши убеждения недвусмысленны и согласуются со всеми наблюдаемыми фактами: жизнь человека после смерти полностью завершена; после того как он ушёл, с ним уже не помиришься и не отблагодаришь, равно как не существует ни малейшей возможности того, что благодаря своей добродетельной жизни они теперь пребывают в раю, забыв о земных тревогах. – Он замолк и внимательно оглядел лицо Мэри, по-видимому, в поисках следов понимания.

– Вы ещё не поняли? – продолжил Понтер. – Если я обижу кого-нибудь – если я скажу ему что-то гадкое или, я не знаю, скажем, возьму принадлежащую ему вещь – в соответствии с вашим мировоззрением, я смогу успокоить себя знанием о том, что после того, как человек умирает, с ним всё равно можно установить контакт; примирение по-прежнему возможно. Но, согласно моему мировоззрению, как только человек умер – а это может случиться с каждым из нас в любой момент, из-за несчастного случая, от разрыва сердца и так далее, – то я, совершивший зло, буду вынужден жить с этим, зная, что существование обиженного мною человека завершилось, а я так и не попытался примириться с ним.

Мэри задумалась. Да, большинство рабовладельцев игнорировали эту проблему, но наверняка и в обществе, основанном на купле-продаже людей, находились совестливые люди, испытывавшие угрызения… и неужели они успокаивали себя мыслью о том, что люди, с которыми они жестоко обращались, будут вознаграждены за свои страдания после смерти? Да, нацистские лидеры были воплощением зла, но как многим из их рядов, выполнявших приказ об истреблении евреев, удавалось спокойно спать по ночам благодаря вере в то, что убитые ими сегодня уже в раю?

Впрочем, это верно и в не таком драматическом контексте. Господь – великий компенсатор: если с тобой несправедливо обошлись при жизни, то после смерти тебе воздастся – фундаментальный принцип, позволявший родителям посылать своих детей умирать в бесчисленных войнах. И правда, ведь ничего страшного, что вы разрушили чью-то жизнь, потому что пострадавший может попасть прямиком на Небеса. О, вас самих могут упечь в ад, но другим никакие ваши действия в конечном итоге не могут повредить. Земное бытие – лишь пролог; впереди – жизнь вечная.

И конечно же, в этом бесконечном будущем существовании Господь воздаст за все обиды, которые причинили… ей в том числе.

И этот ублюдок, ублюдок, напавший на неё, будет гореть в аду.

И ничего, что она так и не сообщила о преступлении; нет никакого способа избежать последнего суда.

Но… но…

– А как поступают в вашем мире? Что у вас делают с преступниками?

Би-ип.

– С людьми, которые нарушили закон, – пояснила Мэри. – С теми, кто намеренно нанёс другому вред.

– Ах, – сказал Понтер. – У нас с этим почти нет проблем, поскольку почти все плохие гены давно вычищены из нашего генофонда.

– Что? – воскликнула Мэри.

– Тяжкие преступления караются стерилизацией не только самого преступника, но и всех, у кого хотя бы половина генетического материала общая с ним: братья и сёстры, родители, дети. От этого двойной эффект. Во-первых, их дефектные гены исключаются из оборота, и…

– Как в обществе без сельского хозяйства вообще появилась генетика? К примеру, у нас она выросла из селекции растений и животных.

– Мы не разводим животных и растения для еды, но мы одомашнили волков, чтобы они нам помогали на охоте. У меня самого есть собака Пабо, которую я очень люблю. Волки очень восприимчивы к селективному разведению; результат очевиден.

Мэри кивнула; звучало вполне правдоподобно.

– Вы сказали, что у стерилизации преступников