Когда Даниэль спросила, изменит ли Джона снова, он признался, что скучает по исключительности, которую чувствовал, когда был в центре внимания Рене. Порой он снова хочет стать плохим парнем, которого только начал узнавать.

– Я скучаю по той части меня, которую подпитывали секреты, опасность, волнение. Но я решил, что слишком ценю наши изменившиеся отношения, чтобы снова подвергать их риску.

Его честность не испугала ее, а успокоила. Даниэль теперь лучше понимала его, а их доверие поддерживалось свободой без стыда делиться сокровенными мыслями и желаниями. С каждым днем они все острее чувствовали, что принимают друг друга, а это было лучшей защитой от возможной измены.

Эротомания: медикализация неверности

В каждой из этих историй о неверности задействовано хитросплетение личных, культурных и физических факторов. Но когда я обсуждала эти случаи с коллегами, они зачастую предлагали другое объяснение: эротомания. Гарт, Скотт и Джона удовлетворяют большинству типичных критериев этой болезни дня, которые так или иначе вертятся вокруг «переизбытка» или недостатка контроля.

Эротомания – горячая тема в кругу психотерапевтов. Я не собираюсь ввязываться в жаркий спор, но не могу закончить главу, посвященную мужчинам, маниакально ищущим секса, не сказав хотя бы несколько слов на эту тему.

Хотя официального диагноза «эротомания» не существует, многие исследователи и врачи поспешили описать это расстройство, позаимствовав критерии из клинического определения химической зависимости. В ответ на это возникла целая индустрия с дорогими реабилитационными и лечебными центрами. Одни врачи обрадовались появлению нового ярлыка, который засвидетельствовал, что старое представление «мужчины есть мужчины» более не считается нормальным и приемлемым. Другие указали на недостаток научных свидетельств и сочли диагноз «эротомания» медикализованной маской, за которой психотерапевты скрывают свои суждения о здоровом и нездоровом сексе.

Как бы мы ее ни называли, многим людям действительно знакома сексуальная мания, из-за которой и они сами, и их возлюбленные страдают от ужасной боли. Из-за нее разрушаются жизни, репутации, целые семьи. Для некоторых мужчин возможность назвать свое поведение болезнью – уже положительный сдвиг, поскольку это притупляет их стыд и позволяет обратиться за отчаянно необходимой помощью. Но даже если мы признаем ее болезнью, сексуальная мания еще не лишена своей стигмы. Я не раз встречала женщин, которым было сложно сказать своим детям: «Я ухожу от вашего отца, потому что он эротоман». В то же время, будь муж алкоголиком, таких проблем бы не возникло. Однажды женщина призналась мне, что предпочитает пользоваться медицинским термином, чем просто называть своего мужа не поддающимся контролю, поскольку это означает, что он действительно страдает заболеванием. При этом ее муж предпочитал другой термин: сволочь. Так он хотя бы чувствовал, что сам отвечает за свое поведение, а не полностью лишен контроля.

Несомненно, диагноз «эротомания» стал новым поворотом старой культурной войны. Вопрос о том, когда секса слишком мало или слишком много – что считать нормальным или ненормальным, естественным или неестественным, – занимал человечество с незапамятных времен, порождая ожесточенные споры. Каждая религиозная и культурная система регулировала разнузданность и воздержание, дозволения и запреты. Сексуальных норм и патологий не существовало вне рамок морали конкретного времени; на протяжении истории они были неразрывно связаны с экономикой, гендерными идеалами и структурами власти. Например, когда поощрялось женское целомудрие, женщинам ставили диагноз «нимфомания». Сегодня же, поощряя женскую сексуальную инициативу, мы вкладываем миллионы в борьбу с новым проклятием – «гипосексуальным расстройством влечения». Подобным образом увеличение случаев с диагнозом «эротомания» проливает свет на текущую социальную структуру расстройства, в которой звучит эхо векового страха, что слишком много секса, особенно для мужчин, – это кривая дорожка к девиантной жизни. (Интересно, что женщинам редко ставят диагноз «эротомания»; мы предпочитаем думать, что пристрастие женщин не секс, а любовь – не менее кривая дорожка, скажу я вам, но при этом не столь постыдная.)

Медикализация поведения мужчин вроде Гарта, Скотта и Джоны может привести нас в ловушку «преждевременной оценки», как выражается мой коллега Дуглас Браун-Харви. Чтобы помочь этим мужчинам лучше понять и принять свою сексуальность, а их партнерам (и психотерапевтам) более конструктивно ответить на неверность, необходимо принимать во внимание более широкий диапазон их мотивов – личных, семейных и социальных.

«Я хотя бы никого на стороне не трахал», – восклицает Декстер. Это правда. Но годами он изо дня в день унижал свою жену Мону, смотрел на нее свысока и высмеивал ее страх полетов. Он даже взял в привычку отправляться с детьми в путешествия, которые требовали нескольких перелетов, оставляя жену на земле. Хотя Декстер был хорошим отцом и всегда обеспечивал семью, он постоянно следил, чтобы Мона оставалась в неведении относительно их финансового положения. Декстер утверждает, что у нее на счету всегда было достаточно денег, но по его тону понятно, что он считает ее ущербной. Неудивительно, что Мона чувствовала себя одинокой и униженной, пока спустя двадцать два года жизни с этим великодушным диктатором не встретила Роберта, который был на десять лет ее младше. За последние шесть месяцев она узнала, что такое доброта, и поняла, что на самом деле ей есть что сказать.

Мона начала становиться увереннее. Привыкший к уязвимости жены, Декстер заметил ее необычную стойкость в ответ на оскорбления, что заставило его погрузиться в непривычное состояние растерянности и подозрительности. Он установил в ее машину GPS, а дальше все очевидно. Чуть не лопаясь от негодования, он счел ее измену новым поводом для оскорблений и удвоил их количество, включив в свой список восклицания «шлюха!» и «потаскуха!».

Сегодня в Америке господствует бескомпромиссное мнение: измена – это худшее, что может случиться в браке. Вызванный ею подрыв доверия превосходит по тяжести домашнее насилие, проигрыш всех семейных сбережений в казино и даже инцест. По результатам проведенного в 2013 году Институтом Гэллапа опроса 91 процент взрослых американцев назвал измену «этически неправильной». При этом гораздо меньше осуждаются другие перечисленные в опросе сомнительные вещи, включая полигамию (83 процента), клонирование человека (83 процента), самоубийства (77 процентов) и, что самое интересное, разводы (24 процента). Анализируя результаты опроса, Элеанор Баркхорн из журнала The Atlantic заметила: «Сложно найти другую относительно распространенную и технически законную практику, которую осуждает большее количество людей». Однако ситуации вроде той, в которой оказалась Мона, заставляют меня усомниться в предположении, что неверность – мать всех предательств.

Работа в окопах супружеской терапии остерегла меня от признания морального превосходства мужчин вроде Декстера на том лишь основании, что они не изменяют женам. Его форма верности стоит на грани мстительности и созависимости, а годы унижения жены так и кричат о предательстве с большой буквы «П». Многие партнеры, поведение которых оставляет желать лучшего, действительно хватаются за возможность обвинить того, кто изменяет, и выставить себя жертвой, нисколько не сомневаясь, что культура на их стороне. Неверность ранит. Однако, присваивая ей особый статус в иерархии супружеских прегрешений, мы рискуем позволить неверности заслонить собой вопиющее поведение, которое предшествовало ей, а возможно, к ней и привело.