Обличительная речь иерея вдруг подействовала на меня странным образом. Свобода воли… Неожиданно, впервые в этих словах мне открылась черная космическая глубина. Мне всегда казалось, что свобода воли – это что-то о внутреннем мире, о совести, о метаниях человека в плену своих желаний и долгов, о каких-то цепях и мечтах, из которых он то вырывается, то нет, выбирая то одно, то другое, и всегда корит себя за выбор… И вот теперь я увидела эти слова внове – будто извне, в бесконечной дали от себя и от всего человеческого, огненными буквами начертанными по небу – вспыхнув и сгорев, они прожгли дыру нового смысла: свобода воли – это о времени, о невыносимой тайне времени… О каждом моменте жизни – и о будущем, о том, есть ли у него варианты.

Почему я должна думать, что отец Григорий прав, обрушиваясь на «врагов Христовых» и «блядей»? Разве не так было во все времена со всеми раскольниками? Они всегда правы. А те, другие, считают наоборот. И у всех самая верная вера. Как тут понять, чья вера вернее?

А что если правы мусульмане, и все, что происходит, – предопределено, и каждое событие, которое случается с нами, – неизбежно, и нет никакой закономерности, кроме той, что создана Богом, и каждый поступок, каждый мнимый выбор, в каждом отрезке времени и пространства, уже вписан абсолютной Его властью в судьбу – а значит, есть только один экземпляр будущего, рукопись Бога в единственном числе, и никаких вариантов.

– Ряженые! Ряженые! Извратили Писание в угоду врагам Христовым! – гремит иерей. – Как удобно подогнали! Растолковали нам, темным, и про вторую заповедь, и про Спас нерукотворный… Мол, сам Христос, отерев лик убрусом, показал художнику: образ его запечатлен может быть только нерукотворно – вот, значит, и довод против икон… Все с ног на голову перевернули, самосвяты, обновленцы-еретики, двуединокнижники!

– Я не понимаю, – не выдержала я.

– Чего ты не понимаешь? – удивился Григорий, словно впервые заметив меня.

– Ну, вот, в заповеди же ясно сказано: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли». Никакого изображения. Ничего. Все запрещено. Что тут еще толковать?

– Дура! Это про идолов, про и-до-лов! Про болванов языческих. И про художества разные. Чему вас там учат, на уроках Закона Божьего… Новый Завет читала? Что сказано в Деяниях? «Мы не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого». От искусства и вымысла человеческого!

– А кто-то думает, что Бог подобен камню или вымыслу? – сказала я. – Это же глупо.

– Ты с Новым Заветом споришь или что? Совсем обезумела?

– Да нет же, наоборот: я не думаю, никогда не думала, что Бог подобен всему вот этому… Мне даже не надо запрещать так думать. Я не знаю, чему подобен Бог. Может, он подобен ящерице в траве. А может, ничему. Ничему из человеческих вымыслов. Но дело ведь не в этом. А в том, что в Новом Завете не сказано: не изображай ничего, кроме иконописных образов. И в Ветхом Завете не сказано, что все изображения запрещены, кроме икон. Сказано только: не изображай ничего, и точка. Все. Значит, запрещены все изображения, любые. Иконы, значит, тоже.

– Значит! – передразнил отец Григорий. – Для кого значит? Для тебя, букварь-девица, азбуки есть. Не лезь выше. Вот еще толковательница нашлась.

– Я не толкую. У меня все просто: да – да, нет – нет. Я знаю, я сто раз уже себе это сказала: ты преступница. Ты нарушаешь второй закон. Что тут еще толковать? Это вы там все толкуете, как вам удобно. То правы иконоборцы, то не правы, то нельзя никому, то можно, но не всем… А когда вас толкуют не в вашу пользу, кричите: за что нас сжигают? Противно.

– Противно, да, – вдруг согласился отец Григорий и как-то сразу сник. – Но ты не права. Тобой сейчас владеет холод скептицизма, протестный этот дух ледяной, я знаю, я все это проходил в свои шестнадцать лет. Я думал, что это свойственно только мальчикам… Но смотрю сейчас на тебя – и вспоминаю себя. Тот же с виду тупой камень, а внутри пылает честное детское сердце. Я не могу тебя разубедить. Я очень старый и мудрый, я знаю много слов, но… Весь мой опыт говорит: что бы я ни сказал тебе сейчас – ты не поверишь. Даже если бы вдруг я обратился горящим кустом.

«При чем тут ты, – подумала я. – При чем тут какое-то детское сердце? Что ты можешь знать обо мне? Ты – не я, ты совсем другой».

– Ты, наверное, думаешь сейчас, что я старый пафосный дурак.

– Нет, – соврала я и рассмеялась от стыда. – Просто я… Я злюсь на что-то в себе и думаю сразу о многих вещах, которые не дают мне покоя.

– А ты не думай.

– Как это?

– Да просто. Представь, что все эти «многие вещи» о тебе не думают. Им наплевать на тебя. И тебе сразу станет смешно от мысли, будто они не дают тебе покоя. Это все равно как дерево бы вообразило, что ветер нарочно не дает ему покоя, тогда как ветер вообще не думает о дереве, его гонит неравновесное вертикальное распределение пара, которое создается солнцем, водой и землей, и он тоже сетует: когда же эти сволочи оставят меня в покое, а им и невдомек, над ними свои сволочи – и так далее… Что? Почему ты так смотришь?

– Я… Не знаю, – произнесла я очарованно. – Я ничего не поняла – и как будто все поняла. Это какая-то тайная наука?

– Это физика.

Я покачала головой.

– Но сами-то вы своей науке не следуете. Вот, бегаете, кричите, кулаками машете.

– Иногда просто нужно выпустить пар, – сказал иерей. – Иначе разорвет. Ну, и есть еще вещи, которые стоят выше физики. А все остальное вполне описывается ею.

– А любовь к ближнему – выше?

– Конечно. Выше только любовь к Богу.

– Так вот мне это покоя и не дает. Что-то у меня не то происходит и с той, и с другой любовью. Вот Рита. Мне казалось, я люблю ее, но… Когда я думаю о том, что с ней произошло, мне становится страшно и сладко одновременно. Мне жаль ее, иногда находит гнев: за что с ней так? Я даже плакала о ней тем вечером… Я знаю, что она несправедливо наказана, жестоко унижена, но… Что-то во мне судит ее и радуется неправедному наказанию и унижению. От чего это злорадство? Наверное, от зависти. Она была такая вся… В превосходной степени. От ее зрачков даже солнце как-то иначе отражалось.

– Все это прелесть телесная, чувственный соблазн. Любила ты ее душой без духа, вот и корежит тебя сейчас. То превозносишь ее в мечтах своих, то топчешь, то жалеешь. Только грязь в своем уме разводишь. Перестань. Молись о ней, и все.

Перестань! Как будто это так просто. Или все-таки просто?.. Может, я то самое дерево, которое качается под ветром? И вся моя любовь описывается тайной наукой физикой, потому что она – не выше. Низенькая такая любовь. Ростом до первого сучка. А за деревом прячется чья-то тень… Я вздрогнула, словно по сердцу мазнуло сквозняком.

Я взглянула на отца Григория. Он готовил новую доску, вырезал в ней ковчег, и вокруг распространялся запах липовой стружки.