– Пойдём со мной, – ничуть не смутившись столкновением, велел Иванюте Аплетаев. – Покажешь толком.

В ответ Никита получил четыре удивлённых взгляда.

– Дай хоть ему доесть, – вступился Гуселапов.

– Некогда. – Аплетаев закинул не плечо рюкзак. – Время – такая штука, которая всё умножает на ноль. – И добавил: – Ничего, я его потом в гостиницу доставлю.

Таксист отвёз их в невзрачный район, унылый и болезненный в сравнении с колониальным центром. Тут Аплетаев снимал каморку, где останавливался, когда наведывался в Лиму. Крошечная прихожая, комната с кроватью и столом, небольшой балкон, кухонька, санузел – всё просто, сдержанно, в спартанском стиле. Пожалуй, только собака Диоген смог бы найти в этом жилище что-то лишнее.

Усадив гостя за стол, Аплетаев порылся в бауле, валявшемся возле кровати, извлёк из него нечто и вместе с находкой тоже сел за стол. Иванюта ожидал увидеть подробный атлас или топографическую карту-стометровку, однако хозяин жилища держал в руках средних размеров калебасу.

– Пей. – Аплетаев вынул из гулкой тыковки затычку и протянул сосуд. – Два глотка, не больше.

– Это – чтобы жениться? – уточнил Иванюта.

– Нет. Чтобы освободить глаза. Покажешь место, и хорошенько оглядим окрестности.

Иванюта колебался. Впрочем, он был человеком разносторонних интересов, и любопытство не раз одолевало в нём как разум, так и стыд.

– Не бойся, пей. – Аплетаев источал победную уверенность и обещание неслыханного счастья, на которые способны разве что восточные торговцы в дверях своих лавок. – Не пожалеешь. Если отыщем яксов, таких увидишь фей…

Иванюта ничего не знал про яксов, однако взял калебасу, поднёс её к губам и сделал два глотка. Вкус был такой, ну… словно бы зелёный – травяной и горький. Аплетаев забрал тыковку и тоже приложился к горлышку. Потом зажал в своей сухой ладони руку Иванюты:

– Припоминай подробней место. Сейчас швырнёт.

Иванюта сосредоточился. В голове – в той черноте, что за глазами – горячо вспыхнуло, и словно бы лопнула басовая струна. Потом померкло. Потом снова вспыхнуло торжественно и жарко. Ракета сбросила разгонные ступени. Стул вздрогнул. Нет, это лопнула ещё одна струна. Комната наполнилась мельканием, круговращением, роением – калейдоскоп в безостановочном движении. Всё ярче, всё быстрее… Что это? Нет! Мама дорогая, нет!.. Ещё один. Гляди-ка, точно тонконогий гриб. А вот клубочком скрученная нитка. Ортодонт – звучит как имя вымершей рептилии… Что? Пугать? Вилы в бок – раз! – и раньше вас… Без пыли жизнь на земле невозможна. Кра-ке-люр. Кра-кра-кра-ке-люр… Большой какой – поди, не носом в угол рос. Особенно брусника… Зачем же громко так, мы клумбы не топтали – урежьте звук до середины. Опять? Как говорят на флоте: река – это кривое море… Хиллари? А ты откуда? Привет, ручная поросятина…

– Здесь мыло увели? – услышал Иванюта голос Аплетаева.

Глубинные люди

– Пока маток я сябе ня докупаю, – сказал Пал Палыч. – Буду докупать вясной, когда пора менять. С Краснодарского края матки – уже крытые, тут червят своих, краснодарских – их будет плод. Они ня то, что наши, дикие, они породы той, вывяденной, нязлобивые – ня обращают на тебя внимания.

– Что, совсем не жалят? – не поверил Александр Семёнович.

– Только когда придавишь – тут уж она вынужденно. А так на человека ня реагирует – на пот, на выделения… И каждый, значит, год их меняешь.

– Зачем же? – удивился нововведению Александр Семёнович.

– А надо, – заверил Пал Палыч. – Краснодарские-то плодятся, но молодая матка, которая от ней выйдет, будет уже с местным трутнем крыться.

– А что – трутни от них не выводятся?

– Выводятся. А она возьми – и не с им, а с соседскими покроется. Везде же пчалы́, везде трутни. Это надо чтобы двадцать или даже пятьдесят километров, как литература пишет – в книгах по-разному: кто говорит двадцать, кто пятьдесят, – вокруг чужих пчёл не было. Хочешь только своих – отделись от всего мира в кустах, в лясу, чтоб на полста километров никаких ульев не было, и тогда мешаться ня будут, тогда от своих можешь выводить трутней – будут породистые. Но для этого нет у нас возможностей.

– Это ж каждый год какой расход на маток, – усомнился в целесообразности передового хозяйствования Александр Семёнович. – Жуткое дело. Мы уж по старинке, нам и от диких мёду хватит.

Полина хлопотала у плиты, проверяя готовность мяса, Ника выставляла на стол салат, зелень и редиску с огорода, где над грядками поверх укропа и петрушки сияли плети мальвы и нимбы подсолнухов. Пётр Алексеевич налил в стаканы квас, а в рюмки – водку, потом наполнил три бокала фанагорийским красностопом – Полинин, Никин и Нинин.

– Бывают пчаловоды – сами осяменяют. – Пал Палыч наколол на вилку лепесток сыровяленой колбасы. – Но мне это некогда, ня занимаюсь – больно тонко. Я двадцать домиков держу, а расширяться боюсь – это же надо сорок, пятьдесят домиков иметь, чтобы товарный мёд брать. Тонну возьму, а вдруг ня продам? Его хранить надо где-то… А как засахарится? Постоит – застывает так, что в нём ложка ломается. – Пал Палыч прожевал колбасу. – Я думаю, хитро надо делать – ня спеша развиваться: сто, двести, пятьсот килограмм давать и сразу обяспечивать разлив по банкам с этикеткой: пасека, мол, такого-то. И смотреть, чтобы наперёд были на твой мёд заказы. А ня так, что затоварился, а потом вертись с этим мёдом… Но ня развиться толком: у нас людя́м ня дают подняться – сразу сшибают. Два года малый бизнес налогом ня обкладывают – заранее предупреждают: два года покорячься, а там либо сам бросишь, либо тебя обложат. А как я за два года на ноги встану, когда нету полей – всё лесом зарастает? Где пчалам взяток брать? Я подымусь, когда будут поля, медоносы для пчёл. А ня занимаются полями…

– Всё-то мы жалуемся, – поднял рюмку Александр Семёнович. – А ты, Паша, посмотри хоть на свой стол, хоть на наш – чего только нет. Хочешь лососины – пожалуйста! Хочешь коньяку – пожалуйста! Жуткое дело. У меня, если что, и коньяк припасён, – заметив, что на столе нет коньяка, уведомил Александр Семёнович. – В достатке живём, а всё плачемся – сглазить боимся. Сколько помню, никогда у нас ещё такой сытой жизни не было. Давай-ка лучше выпьем.

– Точно, Ляксандр Сямёныч, – подхватила Нина, кивая на мужа, – что ни день, то жалится, нудит, сиротой казанской прикидывается.

– А и выпьем, – поддержал Пал Палыч.

– За вас, Александр Семёнович, – поднял рюмку Пётр Алексеевич. – Вон каких дочерей воспитали – хлопочут почище пчёл. Но не чета краснодарским: если что – могут и