Нина постаралась – её здравица была записана на поздравительной открытке в столбик и зачитана стоя. Финал блистал раблезианской широтой: благословлялись ульи и огород («чтоб мёд, и дыни, и арбузы»), имениннику предрекались аредовы веки и приумножение рода («увидеть правнуков – двенадцать карапузов»), препоручалось изобилие столу («чтоб каша, масло, хлеб и мясо») и чётко обозначалась бескомпромиссность намерений («сегодня обойдёмся и без кваса»).

Александр Семёнович хохотал и утирал весёлую слезу.

Потом снова предались воспоминаниям.

– Учителя в школе нас жалели – безотцовщина. – Александр Семёнович вилкой мял на тарелке картошку. – Раз я летом собрал коллекцию птичьих яиц – мы же детьми везде лазали, всё интересно было, и я собрал коллекцию: дрозда яйцо, пеночки, сороки… Семь классов тогда окончил и подарил коллекцию школе – у меня всё в коробке было разложено. А директор узнал, что я еду в деревню к бабушке – год был сорок седьмой, тяжёлый, послевоенный – вызвал меня и говорит: Саша, спасибо тебе за коллекцию, но я тебя не потому пригласил. Знаю, что ты едешь к бабушке, и хочу дать тебе из своего директорского фонда денег. Мне неудобно, а он конверт протягивает. Не помню уже, сколько там было. Мол, купи подарок бабушке какой-нибудь. Только везти было нечего, и я буханку хлеба вёз. А в Лунёвке по дороге к бабушке зашёл к тётке – папиной сестре. Сажает она меня за стол, а в доме из еды – одно молоко. Хлебец, говорит, Сашенька, вон у нас какой. У печки заслонку сняла, вытащила сковороду, а там вот такая штучка. – Александр Семёнович изобразил пальцами двух рук круг размером с оладий. – Мох, чуть-чуть муки и неизвестно что ещё… Меня всего как тряхнуло. Достал хлеб, что вёз бабушке, и у неё, у тётки, оставил. Жуткое дело.

– Да, – согласился Пал Палыч. – И в войну, и после войны голодно было. Крапиву, сныть, кору ели. Мать, когда вспоминала, платком глаза промакивала.

– А вот у нас в семье голоду не было, – похвалился Александр Семёнович. – Дед два мешка муки по пять пудов, когда немцы пришли, в пруду в воду опустил – и сохранилось. Немцы людей угоняли на работы под Кудеверь – мешки хлеба с собой не унесёшь. Да и оставить – не оставишь. А у деда во дворе прудик пожарный, и он говорит: помоги, Саша. И поволокли. Я говорю: дедушка, ты в воду хочешь? А он: только в воде можно сохранить, в земле испортится. В воде, оказывается, корка образуется в палец, – Александр Семёнович вытянул указательный палец, – а под ней мука целёхонькая – дальше вода не проходит. И когда мы вернулись, мешки достали – есть хлеб. Нормально. – Чтобы завершить портрет предка, Александр Семёнович сделал ещё один мазок: – А до того дед в царской армии служил – он, как Ленин, семидесятого года рождения.

– Хорошо вы, Ляксандр Сямёныч, ро́ду свою помните, – сказала Нина. – Другие ня помнят.

Тут в кармане жилета Александра Семёновича забренчал телефон, и его в два голоса принялись поздравлять внук и внучка – Никины дети. Потом, как по сговору, позвонила ещё одна внучка.

– А ваш, – закончив разговор, Александр Семёнович кивнул Полине, – утром поздравил. Первым.

Пётр Алексеевич усмехнулся:

– Ещё бы. Полина ему вчера полчаса хвост накручивала, чтобы не забыл.

– Конечно, – сверкнула глазами Полина, – от тебя не дождёшься! Мог бы и сам, вместо того чтобы уклоняться. Отец для сына – авторитет, а ты с ним много разговариваешь?

– Продолжительность беседы на авторитете не отражается – прямой зависимости нет, – миролюбиво возразил Пётр Алексеевич. – Наоборот – слов надо бы поменьше. Главное – пример. Лучше дела без слов, чем слова без дел.

– Ты уж и впрямь с ним слишком носишься, – поддержал зятя Александр Семёнович. – Нам в детстве куда как вольнее было.

– Так всё воспитание на мне! – Полина крепко держала оборону.

Однако спорить с ней в таком ключе никто не собирался.

– Учился у нас в Академии студент – со мной вместе, – издалека завёл речь Александр Семёнович. – Рисовальщик прекрасный – от Бога. С живописью похуже было, но рисунок – лучший в группе. А то и на всём курсе. И была у него странность – петухом кричал, как Суворов. – Александр Семёнович рассмеялся забавному воспоминанию. – Когда найдёт на него, вильнёт в сторонку и давай кукарекать. А иной раз и в компании – если подопрёт. Недолго – два-три раза прокричит и готово. Мы все уже привыкли – он негромко, не из всей мочи… Ничего с собой поделать не мог. А когда женился – студентом ещё – жена и возьмись его отучать. Воспитывать. Мол, некультурно, куда это годится – петухом ни с того ни с сего… Он в ванной от неё запирался и там кукарекал и из дому сбегал – в булочную или ведро вынести. Только она от него не отступала – и отучила. А как отучила, он весь словно погас. И вот не поверите – рисовать стал по-другому, негодно. А потом и вовсе бросил, ушёл из Академии.

– К чему это ты? – насторожилась Полина. – Петя, убери бутылку кваса, чтобы Пал Палыч закуску видел.

– Ничего, ничего, – встрепенулся Пал Палыч. – Ня мешает.

Пётр Алексеевич тем не менее бутылку переставил.

– А к тому, – проникновенно сообщил Александр Семёнович, – что у каждого, я думаю, есть… Как сказать? Есть такая музыкальная шкатулочка, которая Богом ли, природой ли, при рождении в человека вложена. Вроде того. Но штука в том, что раскрывать эту шкатулочку и в ней копаться – детальки менять, пружинки подкручивать – нельзя. Нипочём нельзя. – Он подцепил на вилку кусочек розовой редиски. – Не то что копаться – проговориться о её содержимом человеку и то невозможно. Потому что такое там… Жуткое дело. Иной даже на всякий случай глаза закроет, специально не разбирается – не знает в точности, что там схоронено, чтоб ненароком не сболтнуть.

– Непонятно, – сказала Полина.

– Напротив, – возразил Пётр Алексеевич, – очень даже понятно. То, что нам даруется, даруется букетом, в одной упаковке. Комплектность в этой шкатулочке сложная – если будет нерушима, то работает, играет, а если какой противовес собьётся – конец всей музыке. То есть оно тут всё одновременно, нераздельно и невычленимо – постыдное и ангельское – и только так фурычит. – Пётр Алексеевич посмотрел на Полину. – Вот человек рисует, хорошо рисует, а жена говорит: «Дорогой, ты у меня самый лучший и талантливый! Вот если бы ты ещё кукарекать перестал, было бы полное счастье!