А в обед начальством было решено устроить контрольное построение, на котором можно будет спросить за работу и дать новую. Однако на него никто даже не явился. Более того, уже в 10.00 ни одного из постов, выставленных с утра, не было обнаружено ни на одном перекрестке. Все как в воду канули. Отдел просто разбежался проводить выходной по собственному плану.

Не зная, чем себя занять в пустом РОВД, я выхожу за забор и сажусь на старую, видевшую ужас обеих войн скамейку. Здесь не так давно был заложен фугас, который, взорвавшись, ранил осколком в ногу Плюса.

Серая тень склонившегося над скамейкой тополя погружает меня в свою прохладу, окутывает густой печалью воспоминаний. Я неторопливо считаю дни, оставшиеся до возвращения домой, их еще очень много, более полутора сотен. Как мертво смотрится сейчас все, что меня окружает: и этот тополь, и скамейка, и вывороченные из земли трамвайные шпалы, гнутые сизые рельсы, сваренные ржавые «ежи», торчащие у боковых ворот отдела, мятый, простреленный шлагбаум… Там, на той земле, что так далека сейчас, по таким же рельсам, не боясь и не прячась, грохочут трамваи, там под такими же деревьями бродят люди, не обвешанные оружием, не закутанные с головы до ног в пестрые камуфляжи, на таких же скамейках сидят влюбленные и не влюбленные пары. Там дом.

Дом! Какое чистое, доброе слово! Сколько тепла и непередаваемой словами радости вложено в него! Как же далеко надо быть от него, сколько дорог пройти, сколько смертей избежать на своем пути, чтобы понять все это? Как же надо хотеть вернуться к нему, чтобы в этом святом желании перешагнуть и через смерть, и через тысячу долгих разлук, глубокой пропастью лежащих сейчас между нами. Дом. Настоящий, не выдуманный в снах дом, где тебя ждут те, кого ты так любишь. Ждут уже не один год.

Подходит неразлучная парочка — Ахиллес с Бродягой, и вместе мы идем в кафе, где за неимением, как у чеченцев, собственного дома, чуть ли не с утра отсиживаются все контрактники.

Полдня Тайд провел на каком-то большом совещании в Пыльном, где жаловался на свою несправедливую судьбу, а больше на нас, контрактников, мешающих ему работать на благо Отчизны.

По возвращении с Пыльного Тайд впрок напивается водкой и теряется за воротами РОВД.

На построении отсутствуют Ахиллес и Тамерлан. Первый перебрал спиртного в честь выходного, второй от горькой несправедливости своего падения. Безобразный — вечно сующая нос в чужие дела сволочь — не забыл шепнуть об этом Рэгсу. Но Рэгс побоялся связываться с суровым командиром и только втихаря подосадовал на отсутствие Тайда. На фоне Тамерлана безнаказанным был оставлен и Ахиллес, чем мы его и порадовали после развода.

В сумерки догорающего дня уходит наш совместный комендантский патруль. Я остаюсь на плацу, сегодня не моя очередь. Спать.

Наплевав на начало рабочего дня, я вместе с Опером, сняв с себя форму и оружие, иду на базар искать желающих проехаться в Дагестан. Пересчитав деньги у носа одного из таксистов, мы прыгаем в салон белой «Волги». Опер садится впереди. Он черноволос и темноглаз, а потому, смахивая на чеченца, меньше привлечет внимание ненасытных дежурных на блокпостах.

Хасавюрт. Столько лет назад, 2 августа 2000 года, я, сержант Внутренних войск, замкомвзвода третьего взвода, вышагивал по лабиринтам его тесных улочек. Оставалась всего неделя до того дня, когда я зайду на борт вертолета и навсегда покину эту землю. Как я ждал этого дня, как верил в него все те семь месяцев, что меня таскало по этой незатихающей войне!

«С войны, как с кладбища, ничего нельзя брать…»

Собираясь домой, мы спешили увезти с собой хотя бы часть памяти об этой стране. Часть судьбы, связанной с Кавказом. Часть войны. Кто-то увозил кованый, отточенный до бритвенной остроты, с древним рисунком арабской вязи нож, кто-то костяные мусульманские четки и тюбетейки, кто-то умудрялся провезти патроны и гранаты. Я же взял набор дагестанских вин из четырех тонких бутылок.

В этом душном, маленьком, низеньком городе мы проторчали почти весь день, исходили его запутанные, пестрые базары, излазили богатые, украшенные коврами магазины и лавки. А по возвращении на заставу, вытащив прихваченную втихаря от ротных командиров, водку, мы напились до безумия, устроив на высоте прощальный фейерверк. Я, начальник караула, смертельно пьяный, завалился спать прямо на камнях у края ущелья, а потом долго материл первогодков, что тащили меня на руках в палатку. Остальные бойцы и дембеля — кто потерял сознание у стола, кто уснул в бане, а кто-то (самый сознательный) на передовом посту в окопе. Взводный старлей, молодой женатый офицер, был единственный, кто своим ходом дошел до деревянных нар палатки. В ту ночь перепившуюся заставу, склад вооружения взвода и два танка охраняли всего двое или трое солдат-духов, что добросовестно растаскали пьяных и, не сомкнув глаз, охраняли оголенные рубежи.

А потом было возвращение. Сначала домой, а затем сюда. Не прошли и два месяца, как я вновь перешагнул порог военкомата и вновь надел погоны. И снова все повторил. Старая, как мир, история… Когда же ты вернешься, солдат?..

Может быть, когда окончится война…

В Хасавюрте около пяти часов мы толчемся в душном низеньком здании местного отделения Сбербанка, отправляя на родину кровью и потом заработанные деньги. Когда очередь доходит до меня, оператор в окошке старательно записывает адрес моего местожительства.

— А улица у вас в Грозном какая?

Я называю улицу. Стоящая за моей спиной женщина удивленно вздыхает:

— Господи, там еще и улицы остались?

Опер, растянув до ушей рот, жизнерадостно лезет в разговор:

— Да, да! Одни улицы и остались.

Домой мы не торопимся и еще два часа таскаемся с таксистом по магазинам, где высматриваем недорогой музыкальный центр — давнюю мечту своего кубрика. Наконец, я натыкаюсь на подходящий и тщательно упаковываю его в багажник «Волги».

По дороге в Грозный, по привычке убивать пустое время сном, я засыпаю на заднем сиденье. Опер с таксистом мелят по очереди языками. На одном из блокпостов, не заставляя выходить из машины, у нас проверяют документы.

Вечернее построение. На середину строя выходит Рэгс:

— Сейчас назначенные люди пойдут в патруль. Только нечего им там полночи шататься. А то они и так ничего не делают, а потом еще приходят в середине ночи и говорят, что, мол, на постах стоять не будут. Чтобы сегодня в 24.00 часа все были здесь, а то на посту постоять не успеете. Разойдись!

Мы выходим в патруль. И до половины двенадцатого ночи бродим по пустым теплым улицам Грозного. Где-то с небольшими перерывами идет стрельба. Земляки-красноярцы, что шагают сегодня с нами, достают откуда-то ракетницы и несколько штук отдают чеченцам. Те быстро, как-то по-детски восторженно и радостно расстреливают их в воздух.

Синее утро войны, мягкое и сухое, без приглашения ломится в город. Треснувшие гиганты старых кварталов, кажется, вздыхают в тонкой дымке восхода.