class="p">– Босячка? А она сказала, что мы все болваны и убежала.

Нахмурившись от всей этой истории, я направился снова в свой, пропитанный табачным дымом, кабинет и приступил за работу.

2

В пятницу я освободился пораньше, чтобы сходить в кино с Диной Сало, которая уже ждала меня, принарядившись, на первом этаже в вестибюле. Она завила волосы «барашком» и накрасила губы жирным слоем ярко-красной помады. По дороге в кино она щебетала и задорно смеялась, выпуская на меня пары чесночного аромата. Во время просмотра фильма она все время что-то спрашивала, нарочито ахала и закрывала глаза от страха, пытаясь теснее прижаться ко мне, что, вкупе с ее невыносимым запахом кислого пота и чеснока, ужасно мешало сосредоточиться на фильме, который и так оказался, на мой взгляд, слишком шумным, напыщенным и суматошным.

Домой я провожал ее ускоренным шагом: мне хотелось быстрее избавиться от чувства тошноты, преследующего меня на протяжении всего вечера. Дина, не поспевая за моим широким шагом, суетливо перебирала маленькими пухлыми ножками, обутыми в полусапожки на меху, и ежеминутно вздыхала, показывая, что она не этого ожидала от нашего вечера. Когда, наконец, я попрощался с ней, я с облегчением перевел дух: тошнота исчезла, и я теперь мог наслаждаться морозным, скрипучим воздухом, в котором с каждой секундой все сильнее начинали кружиться новые снежинки.

По пути домой, я решил заглянуть в редакцию, чтобы взять на выходную вычитку несколько материалов, которые к понедельнику должны были быть подготовленными. На втором этаже слабо горел свет.

– Гевор, это вы? – спросил я, заглядывая в редакцию.

– Ну, а кто же еще? – добродушно ответил пожилой мужчина, который у нас исполнял обязанности дворника, уборщика, истопника, мусорщика, вахтера и охранника. – Я думал, вы уже освободились, и никто не придет.

– Да я по делу забежал. А вы что?

– Да вот, как всегда мусор выношу. Глядите, сколько от нашей несравненной Цецилии Львовны выгреб, – он показал полное ведро бумаги.

– Нашли что-то интересное? – спросил я, зная, что мужчина любил отыскивать в мусорном ведре выброшенные рисунки иллюстраторов, которые по тем или иным причинам не устраивали Цецилию Львовну, а потом он распрямлял их и вывешивал на стене своей вахтерской каморки, которая была его постоянным жилищем.

– Нашел, нашел, – заулыбался он, показывая отсутствие переднего зуба. – Вот, гусеница верхом на слоне едет. И чем она не устроила Цецилию? Ничего она не понимает в художестве, потеряла дух детства. Вот я, был бы помоложе, пошел бы сейчас снеговика лепить, погода-то чудесная. Хотя, что мне сейчас мешает? Вот сейчас управлюсь, соберу мусор, да и пойду. Ведро найдем, палки, угли, да только морковки нет для носа…

– У меня есть мандарин. Подойдет? – спросил я, выглядывая из своего кабинета.

– А то ж, а то ж пойдет! – обрадовался он. – На завтра детвора как раз стащит и съест. Так… сейчас еще посмотрю, – кряхтел он, копошась над ведром, – а то вдруг что пропустил… Эге, что это тут. Какой-то стишок-страшилка. Кхм… эге, забавный стишок. А ну-ка Ларий, послушайте…

Однажды придет старичок,

И предложит тебе желанье.

Если сядешь на его крючок,

Жизнь твоя станет страданьем.

Он принесет тебе подарок,

И попросится в твой дом.

Но не верь ему, хоть он и жалок,

А гони его кнутом.

Он обманщик и не честный –

Не верь в доброту его.

Твоя семья исчезнет безызвестно,

И дом останется его.

Старик – мошенник и обманщик,

Приходит к тринадцати лет,

Не будь наивным мальчиком,

Иначе он съест тебя на обед.

Будь счастливым и веселым,

Не завися от своих бед,

А иначе призовешь ты

К себе похитителя лет.

Как только Гевор закончил читать, меня поразил ступор, а потом мелкая противная дрожь охватила мои руки и губы, я почувствовал, как они посинели от холода, хотя в помещении было тепло. Я попросил взглянуть на листок. Еще раз перечитал четверостишия, написанные ровным, красивым почерком. Никакой подписи не было. Аккуратно, дрожащими руками, я сложил его и засунул во внутренний карман пиджака.

– Я заберу его.

– Понравился стишок? – спросил Гевор и присмотрелся. – Эге, да вы весь дрожите. Печь вроде еще топится. Может, приболели?

– Нет-нет. Все хорошо, я не заболел. Просто взволнован, – словно во сне я начал шагать по сумрачной редакции от одного пустого стола к другому. Мысли кружились в точь-в-точь как снег на улице.

– Гевор! – крикнул я, и мужчина от неожиданности уронил железный совок. – Мы сейчас вдвоем быстро справляемся с вашими делами и идем на улицу. Будем лепить снеговика!

Дворник почесал недоуменно голову, а потом засмеялся, как ребенок.

– Вот это другое дело! Идемте, идемте!

Все выходные я брался за чтение материала, но постоянно ловил себя на мысли, что думаю о той таинственной девушке, которую я видел на улице, возле входа в редакцию, о девушке, которая принесла это злосчастное стихотворение. И чем больше я о ней думал, тем сильнее мне казалось, что это могла быть та самая затерянная девочка из прошлого. Девочка из Птичьей долины, таинственно исчезнувшая в холодном декабре.

На следующий день, рано утром, я бежал на работу в чудесном настроении, перепрыгивал через сугробы нечищеных тротуаров, и снег недовольно скрипел и искрился на морозном воздухе. В кармане пиджака у меня был листок, который грел мое сердце. Я намеревался разыскать, во что бы ни стало, девушку, приходившую в редакцию. А то, что это дорого мне обойдется, я не сомневался, так как мне придется нарушить негласное правило – старайся сохранять хрупкий мир и никогда не суйся в раздел мухи Цеце.

Я улыбнулся, увидев снеговика, слепленного мной и Гевором, он еще стоял целым и невредимым, потеряв только нос. Как всегда придя первым в редакцию, я зашел в свой кабинет и закурил сигарету, нетерпеливо поглядывая в окно, в ожидании появления Цецилии Львовны. Мысль о ней будоражила мою кровь, как будоражит индейца, ступающего на тропу войны. Вскоре я увидел шагающее величественной походкой длинное черное каракулевое пальто и огромную шапку из бобрового меха: Цецилия заходила в здание. Я, выждав необходимое время и напустив на себя непринужденный, деловой вид, направился в ее раздел.

–Доброе утро, Цецилия Львовна, – поздоровался я. – Как продвигаются ваши дела? Мы ведь скоро в печать сдаемся, успеваете?

Она, окинув меня взглядом, в котором непонятно что больше преобладало, презрение или высокомерие, хмыкнула и с нисхождением ответила:

– Доброе утро, Иларий Родиевич. Очень мило с вашей стороны, что вы интересуетесь. Если вы намекаете на мой не юношеский возраст, то