Шрифт:
Интервал:
Закладка:
3. Кичливость
(так называется по партийному зазнайство и хвастливость).
Нас учить история, вожди нашей партии и товарищ Сталин ничем не зазнаваться и не хвастаться и вести себя скромно и больше работать. Если ты помнишь, Оля! когда умирал академик Павлов, он говорил советской молодежи: «Учитесь больше и сколько бы вы не знали, всегда старайтесь назвать себя невеждой и всегда думайте, что вы еще многого не знаете». Ты должна достаточно убедиться из вышеупомянутых слов, людей несомненно авторитетных. Я это пишу вот почему и против чего. Ты пишешь, Оля! — «Ведь ты! без образования, что простой человек, как и все смертные, а еще из меня! — варить воду». Кажется, не стоит много доказывать. Ведь ясно, Оля, насколько ты меня унижаешь против себя, ты ведь считаешь меня смертным, а себя идеалом. Не правда ли?
Начну опять с политической точки зрения. Не права ты потому, что мы живем опять-таки не в капиталистической стране (где есть деление на смертных и на высшие классы людей, которые «достойны» многого), а в социалистической, имеем одни права с тобой при чем равные права, не зависимо от ценза, образования, оседлости, национальности и т. д. Чем же я смертный, а ты высокопоставленная особа? Конечно, нет. Это опять-таки твоя ошибка.
Жалею, что Аля болеет, но иначе пожалуй нельзя, переболеет, будут зубы, а небудет болеть, то и зубов не будет. Так положено по закону, ничего, пусть выздоравливает. Чем больше я живу, тем больше я люблю Алю. Я сказал это и своим, что у меня есть дочка, а до этого не признавался. Ты говоришь, что я тебя пугал — ни знаю, чем только можно пугать. Ты наверное не поняла.
Привет передай родителям. Целую тебя и Алю. В.».
Ване по-прежнему хотелось выговориться, разобраться в себе, словно бы какое-то зерно в душе его пыталось дать росток, проклюнуться, но никак не могло прорасти. Ваню тянула к себе литература. Может, это и было его «зерно». Но чтоб ему прорасти, нужно бы вовремя встретить «человека литературы» — умного учителя в школе, писателя, а еще лучше попасть в литературную среду или среду интеллигенции. Среда могла бы развить вкус, объяснить происходящее и самого себя, «поставить голос». Но Ваня оказался в среде районного звена командно-административной системы, пропитанной подозрительностью, напуганной арестами. «Человек литературы» не встретился, не было в станице Тимашевской и литературной среды.
Встреча с Ольгой обрадовала Ваню: как легко и вольно, оказывается, можно разговаривать! Но и Ольга, замкнувшаяся на своем несчастье, не помогла прорасти «зерну» дарования, а самого Ваню все дальше затягивало в чуждую ему по духу среду — командно-административную систему, которой он искренне и честно пытался служить.
Судя по тому, что Ваня стал писать Ольге длинные письма, говорить с ней лично было все труднее, отношения обострились. Ушли первые задушевные чувства, обозначилась дружба-соперничество. Ваня отдалялся, уходил, Ольга нервничала, подозревала его в чем-то, была явно несправедлива в обвинениях. Но за ее неправотой и обвинениями видна главным образом страдающая, обиженная судьбой, неуверенная в себе женщина, которой хочется счастья.
Ваня отвечает Ольге точно, откровенно, во многом убедительно, иногда начетнически. Но его точность, его убедительность — безжалостны для Ольги. Не этого она хочет. Это тот случай, когда она была бы рада «обману», то есть уверениям Вани, что он любит ее, верен ей, счастлив с ней. Похоже, что Ваня в глубине души это чувствует, его письмо доброе по тону, ровное, неравнодушное и необозленное. Но что делать — Ольга несправедливо, больно обидела его и своей «ненавистью», и гордостью. Вот он и разбирает нелогичные женские причуды, досаду Ольги с «политической точки зрения». Пожалуй, больше он делает это для себя, хочет сам с собой разобраться.
Обращаясь к «политической точке зрения» на свои отношения с Ольгой, Ваня хочет пошире смотреть на происходящее, не мелочиться, не заниматься самокопанием. Смотрит некритически, доверчиво, наивно. Таким в основном и был тогда наш народ. В ссылках на Сталина у Вани нет возбужденного фанатизма, восторга. Его привлекают в словах «вождя» уверенность в будущем, близкие ему суждения о знаниях. Насыщенность письма Вани этими «первое, второе, заключение, вывод» — явное подражание стилю статей и выступлений Сталина, чей культ в эти годы насаждался безудержно.
Искренен Ваня и в том, что не хочет только для себя личного блага. Это черта всех братьев Степановых — сначала «думать о Родине, а потом о себе».
Наверное, Ольга видела политическую наивность Вани, доверчивость, но это была в те годы опасная тема, в письмах о ней не поговоришь.
Работа в райкоме комсомола не прошла даром для Вани, он напитывался атмосферой руководящих учреждений того времени, поддавался ей.
Однажды Ваня заехал домой. Епистинья сказала ему, что он совсем заработался и забыл ее, мать, и родную хату. Ваня вдруг раздраженно ляпнул: «Для меня советская власть дороже, чем ты». В хате повисло недоуменное молчание. Епистинья заплакала.
«Ваня, я не знаю, кто тебе дороже… Я говорю, ты редко домой приезжаешь, а я ведь скучаю по тебе…»
Неловкая, нелепая была сцена. Непонятная, если не знать всех обстоятельств жизни Ивана, его душевных терзаний.
Он всегда ждал от матери глубокого понимания, ведь «зерно» в душе его было заложено здесь, дома. Рядом с матерью Ване было спокойней, но она не разбиралась в том, что мучило сына. К тому же и сама деликатная, добрая, Епистинья сказала ему однажды со вздохом, когда узнала об Ольге: «Ваня, ты ж у меня красивый, а такую жену нашел…»
В словах Вани прорвалось раздражение тем, что мать, которую он, конечно же, любил, не видит, что ему плохо, что он одинок, что он никак не может определиться в чем-то очень важном для него. Мать с ее добротой, честностью и тогдашняя общественная жизнь, коридоры власти с их атмосферой — это очень разные вещи, особенно в те времена. Запутались и отношения с Ольгой. Епистинья не понимала, не знала всего того, чем жил ее красивый сын Ваня, вот он и разозлился, брякнул.
Вскоре, в сентябре 1937 года, Ивана взяли в армию.
Николай и Нина Павловна
Не складывалась жизнь и у Николая. Может, оттого, что не смогли они завести с Ниной Павловной своих детей?
Евдокия Ивановна Рыбалко вспомнила случай из этого времени:
«Николай Степанов и Лукерья Скиба (она была «дохожалая», то есть старая девка) прижили ребенка. Когда Лушка родила и несла его Николаю, Иван Данилович уговорил ее не нести, и Лукерья подкинула ребенка бездетным пожилым людям в станице Новокорсунской. И так она потом переживала за дитем! И когда одна женщина во время войны прижила ребенка с румыном, и немцы отступали, она этого ребенка бросила на поле в кукурузе, то Лукерья подобрала и вырастила этого подкидыша…»
Видно, у Николая отношения и с Ниной Павловной, и с Лушкой запутались и усложнились, и он вдруг уехал в Грузию, где пробыл около трех лет. Где он там был, что делал, сегодня выяснить не удалось.
