известная под фамилией Джардин, вначале была математиком, а затем сделалась литературным критиком и историком культуры, а также публичным интеллектуалом.

Социальные связи

В списке полиматов можно найти не только родственников, но и группы друзей. Несмотря на соперничество, этих людей часто тянуло друг к другу. После переезда в Америку Джозеф Пристли подружился с Томасом Джефферсоном, тоже полиматом. Гёте в юности дружил с Гердером, а в зрелые годы – с братьями Гумбольдт.

Джон Гершель, Уильям Уэвелл и Чарльз Бэббидж подружились, когда учились в Кембридже. Дружба Джеймса Фрэзера с Уильямом Робертсоном Смитом началась, когда Смит поступил в тот же университет. Еще одна кембриджская дружба – между Чарльзом Огденом и Айвором Ричардсом – завязалась во время их учебы в колледже Магдалины. Огден, изучавший классическую филологию, затем обратился к психологии и изобрел искусственный язык, бейсик-инглиш. Ричардс изучал «моральные науки», преподавал философию и английскую литературу и стал профессором педагогики[808].

Среди членов так называемой Франкфуртской школы, о которой пойдет речь в следующей главе, были трое, знавшие друг друга со школьной скамьи: это Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер и Зигфрид Кракауэр. Во Франции друзья Жорж Батай и Роже Кайуа вместе основали так называемый Коллеж социологии. Их объединял интерес к литературе (Батай писал стихи, а Кайуа – прозу), но оба получили известность благодаря амбициозным исследованиям, которые базировались на антропологии, однако предлагали более широкие выводы. В книге «Проклятая доля» (La part maudite, 1949) Батай предложил свою теорию потребления, тогда как Кайуа в «Играх и людях» (Les jeux et les hommes, 1958) изложил теорию игры[809]. Продуктивной была и дружба Жиля Делёза, философа и критика, писавшего о литературе, искусстве и кино, с психологом и философом Феликсом Гваттари.

Отношения между Уильямом Робертсоном Смитом и Джеймсом Фрэзером могут быть отнесены к категории «учитель и ученик» – этот сценарий тоже часто повторяется в истории полиматии[810]. Карл Пирсон был учеником Фрэнсиса Гальтона. Льюис Мамфорд называл себя мятежным учеником Патрика Геддеса, признавая, что, хотя Геддес изменил всю его жизнь и «дал новый взгляд на мир», со временем их взгляды разошлись[811]. Генри Мюррей был одним из студентов Лоуренса Хендерсона, а Эрнст Геккель – учеником Рудольфа Вирхова. В свою очередь, Геккель тоже стал наставником, к которому Фридрих Ратцель относился «с безоговорочным восхищением»[812].

В предыдущих главах мы часто упоминали об обширной переписке полиматов. Некоторые примеры таких сетей хорошо известны – в них входили многочисленные корреспонденты Эразма Роттердамского и более поздних ученых: Пейреска, Кирхера, Лейбница, Бейля, Александра фон Гумбольдта вплоть до Чарльза Дарвина. Личные контакты не так хорошо отражены в документах, но они, вероятно, были еще важнее. Грегори Бейтсон, например, считал себя участником совместного предприятия, в которое были вовлечены как минимум еще четверо полиматов, являвшиеся его личными знакомыми: Берталанфи, Винер, Нейман и Шеннон[813].

Семьи и круг друзей образуют своего рода сеть горизонтальных связей между людьми, которые жили в одно и то же время или в один и тот же период, составлявший по меньшей мере несколько десятилетий. Столь же важны для полиматов вертикальные связи или то, что можно назвать их «интеллектуальной генеалогией», которая часто включает в себя полиматов, живших значительно раньше, таких как Раймунд Луллий, Пико делла Мирандола, Ян Коменский и Фрэнсис Бэкон. Пико делла Мирандола, Генрих Корнелиус Агриппа, Кирхер, Карамуэль, Лейбниц и Бенито Фейхо проявляли живой интерес к искусству комбинаторики Луллия. Иоганн Буреус высоко чтил Пико делла Мирандолу, а у королевы Кристины был его портрет. Лейбниц и Кирхер интересовались идеями Коменского. Бэкон был кумиром Д'Аламбера, Фейхо и Ховельяноса, а позднее – Конта, Спенсера и Мелвила Дьюи. Даже в сравнительно недавнее время некоторые полиматы ощущали эту «генеалогию». Геддес и Нейрат считали идеи Коменского вдохновляющими. Борхес проявлял интерес к Луллию (написал эссе о его «думающей машине»), Пико делла Мирандоле (рецензировал книгу о нем), Кирхеру, Лейбницу, Кольриджу, де Квинси («важнейший для меня») и «династии Хаксли» (включая Джулиана, старшего брата Олдоса, и их деда Томаса Генри Гексли (Хаксли).

Чтобы работать и добиваться успеха, полиматам нужна была профессиональная ниша, обеспечивавшая им средства к существованию. Чаще всего такими нишами становились дворы правителей, школы, университеты, библиотеки и издательства научных журналов.

Дворы и покровители

В раннее Новое время королевский или аристократический двор был важной нишей для полиматов, как и для других ученых (не говоря уже о художниках, поэтах и музыкантах). Леонардо уехал из Флоренции ко двору Лодовико Сфорца в Милане, а закончил свою жизнь во Франции, где его покровителем был король Франциск I. Шведский король Карл IX и его наследник Густав Адольф были покровителями Иоганна Буреуса, которого называли «великим полигистором эпохи величия» и который наиболее известен благодаря своим изысканиям в области оккультных наук и шведских древностей[814]. Особенно значимым для ученых, как мы уже видели, был двор дочери Густава, Кристины Шведской.

Лейбниц жил при ганноверском и вольфенбюттельском дворах, Лоренцо Магалотти и Франческо Реди – при дворе Медичи во Флоренции. Самуэль фон Пуфендорф был придворным историком шведского короля Карла XI, а затем работал в Берлине, при дворе курфюрста Бранденбургского. Петр Симон Паллас и Август Шлёцер пользовались покровительством Екатерины Великой, а Дени Дидро провел несколько месяцев при ее дворе в Санкт-Петербурге (как Вольтер – у Фридриха Великого в Потсдаме). Даже в XIX веке Александр фон Гумбольдт был камергером прусского короля.

Отношение самих полиматов к придворной жизни было двойственным. С одной стороны, ученых, не имевших личных доходов, часто привлекало жалованье, которое им платили монархи и аристократы. Одной из причин кочевой жизни Агриппы (он жил в Кельне, Турине, Метце, Женеве, Фрибуре, Лионе и Антверпене) являлись поиски покровителей, среди которых были император Максимилиан, Луиза Савойская и Маргарита Австрийская. На деньги патронов можно было издать книги. Без финансовой поддержки императора Фердинанда III огромные иллюстрированные фолианты «Эдипа Египетского» Кирхера, возможно, так и не увидели бы свет. Более того, могущественные покровители обеспечивали защиту. В конфликтах Сведенборга с коллегами-академиками на его стороне выступал король Карл XII.

С другой стороны, ученых часто возмущала необходимость отвлекаться от занятий, чтобы исполнять придворные обязанности. В Риме Кирхер жаловался, что ему приходилось тратить время на то, чтобы отвечать на вопросы папы Александра VII[815]. Когда Лейбниц служил придворным историком у Эрнста Августа, курфюрста Ганноверского, его покровитель часто поручал ему и другие дела. Что касается Гумбольдта, то ему приходилось читать для короля Фридриха Вильгельма III за обеденным столом и заниматься его перепиской, а Фридрих Вильгельм IV использовал ученого как энциклопедию, заставляя отвечать на самые разные вопросы[816].

Сегодня роль покровителей перешла от монархов и аристократов к различным фондам. Их значение для некоторых начинаний, в которых задействованы полиматы, будет рассмотрено ниже.

Школы и университеты

В период раннего Нового времени некоторые немецкие полиматы преподавали в школах, особенно в академически ориентированных гимназиях Гамбурга и других городов. Кое-кто предпочитал школы университетам, поскольку их не устраивала необходимость ограничивать преподавание только одной дисциплиной[817].

И все же многих полиматов тянуло поближе к университетам, которые в те времена обеспечивали ученым больше свободы, чем в наши дни. До середины XX века руководство кафедр еще не было таким требовательным, а преподавательская нагрузка, по-видимому, была меньше. Артур Лавджой, который был профессором в Университете Джонса Хопкинса с 1910 по 1938 год, «отказался преподавать студентам, еще не получившим первой ученой степени» и занимался только с небольшими группами студентов магистратуры, причем «не больше четырех часов в неделю»[818]. Кроме того, многие профессора могли оставить домашние заботы женам и прислуге. В книге о Фридрихе Ратцеле отмечается: «В последней четверти XIX столетия профессор, особенно немецкий, свободный от административной нагрузки, социальной работы и домашних забот, еще имел возможность освоить огромный спектр знаний»[819].

Академическая свобода включала в себя возможность переходить от одной