Муж был здесь, только не Мейкон, а Чарльз – первый мужчина, в которого она влюбилась и поверила, что они будут вместе навек. Во сне он был старше, чем ей помнилось, однако выглядел прекрасно, и Кармен возненавидела его за это. А заодно и себя – за то, как екнуло сердце, хотя ненависть была давней, застарелой. Зачем он заявился сейчас, когда она пытается не сдохнуть и родить ребенка, о котором мечтала всю жизнь? О котором когда-то мечтали они вдвоем?

– Я не виновата, – сказала она Чарльзу. – Я сделала все, что была должна.

– Знаю, – мягко и, как всегда, ровным голосом ответил он. Чарльз вообще отличался спокойным темпераментом.

– Мне было бы легче, если бы ты умер. Ты не должен был от меня уходить. Я ни в чем перед тобой не виновата.

– Ты сделала все, что могла, – согласился он.

– Я пыталась тебя удержать.

– Ты меня не отпускала.

– Ты не должен был уходить.

– Ты не должна была меня прогонять…

Затем он исчез. Темнота, обступившая ее, закружилась вихрем. Кармен показалось, что она слышит далекий крик. Тело напряглось. Кармен чего-то ждала, хотя сама не понимала, чего именно. Очень может быть, что она ждала сотворения мира, когда из мрака вырастут горы.

Тогда раздался еще один крик. Она не могла разобрать, кричит ли это женщина или мужчина, взрослый или ребенок, девочка или мальчик. Но она вдруг почувствовала, что не одинока, что рядом есть кто-то еще.

– Ты не должен был уходить, – пробормотала она, ни к кому не обращаясь. – Это мне следовало тебя отпустить…

В конце концов пламя было побеждено. Пожарные машины долго поливали горящие обломки, и огонь отступил. Внимание присутствующих сосредоточилось на пострадавших. Вокруг было немало раненых и мертвецов.

Пожарные, городские жители, пришлые и другие «добрые самаритяне» делали все возможное, чтобы помочь. Ходили от тела к телу, перевязывали живых, и все такое прочее. Сразу же после того, как огонь на площади был потушен, Исайя Браун обнаружил тело Сэма. Оно оказалось сильно изуродованным, но детские черты лица брата сохранились. Каким-то чудом пламя пощадило его. Если бы не кровь, могло показаться, что Сэм спит глубоким сном.

Исайя перенес тело на газон в центре парка. Там, на безопасном удалении от пожара, организован был спасательный штаб, где раненые могли получить первую помощь. Сюда же сносили трупы для опознания. Преподобный накрыл тело Сэма простыней и рухнул рядом на колени. Он не смог уберечь любимого брата. Порывисто откинув простыню, он погладил Сэма по щеке. Кожа уже была серой и холодной, как лед.

– Я сделал все, что мог, Сэмми, – прошептал Исайя.

Ему вспомнились слова из Священного Писания, которые он обычно произносил на похоронах, утешая скорбящих. Но слова эти предназначались живым, а не мертвым. Сэм бы их все равно не услышал. Младший брат перешел обонпол[2], чтобы дождаться старшего там, где они смогут поговорить, где Исайя попросит прощения и Сэм его услышит, поймет и, как надеялся ныне Исайя, примет.

Он склонился и, сдерживая слезы, поцеловал брата в лоб.

– Се творю все новое, – тихо произнес он. – Все можно исправить, Сэмми.

Вероятно, он сказал это по привычке. Наверное, несмотря на смерть брата, Преподобный верил, что тот все еще где-то рядом: смотрит, слушает и понимает, насколько Исайя его любил. А возможно, он сказал это самому себе. Это был его способ отпустить с миром все: того брата, которого он когда-то потерял в аварии, и того, который его заменил. Того, которому он когда-то бросил, тут же об этом пожалев: «Разбитую чашку никогда не сделать целой».

Сэм принял неосторожные слова слишком близко к сердцу и во всем обвинил одного себя.

– Ты всегда оставался целым, Сэмми, – прошептал Исайя. – Всегда.

Весь день Эйва с Уошем играли в разведчиков. Переправлялись через ручьи, лазали по кустам и зарослям шиповника. Большей частью горы владела лесозаготовительная компания, то там, то сям они натыкались на длинные глубокие канавы, полные воды. В каких-то вода была стоялой и мутноватой, а где-то – чистой и журчащей.

Тени деревьев вытянулись. Резко похолодало, с востока надвинулись серые тучи, угрожая вечерним дождем, обычным в это время года. Скоро должны были запеть сверчки.

– Какие планы на завтра? – спросил Уош.

– Пойдем собирать кусачие ягоды?

– Вообще-то, они называются ежевикой.

– А моя мама называет их кусачими ягодами. Она говорит, что мы имеем право называть вещи так, как нам хочется. Ну что?

Уош задумчиво почесал в затылке.

– Даже не знаю. Честно говоря, не тянет.

– Это потому, что в прошлый раз ты свалился прямо в колючки, – рассмеялась Эйва, и Уош покраснел.

Остаток пути они проделали в тишине. Заляпанная грязью одежда твердела с каждым шагом, кожа зудела. Они уже мечтали о том, чтобы дождь хлынул поскорее. Меж тем тучи скребли отвислыми животами вершины гор, но не роняли ни капли.

Добравшись до Петерсоновой развилки, они разошлись каждый в свою сторону и отправились по домам, помахав друг другу на прощанье. Бабушка Уоша жила в северной части города, где горы сильно влияли на быт людей, а корни древних деревьев уходили глубоко в землю. Там дети Стоун-Темпла, поколение за поколением, находили свое место в мире: в тени сосен, можжевельника и белого дуба.

Эйва слышала, что бабушка Уоша владеет участком леса. В городе никак не могли понять, почему она не позволяет лесозаготовительной компании наложить на участок загребущие лапы, ведь за древесину можно было выручить кругленькую сумму. А чего Стоун-Темплу не хватало, так это денег.

Эйва опасливо приближалась к дому. Она перепачкалась, как поросенок, и матери, можно не сомневаться, это не понравится. Однако в комнатах было пусто и тихо, лишь гудел холодильник да хлопали на ветру занавески.

– Мам! – позвала Эйва, но никто не откликнулся.

На кухонном столе лежало письмо, прочитав которое Эйва кинулась к сараю, где и обнаружила мать, повесившуюся на стропилах. Под ногами ее валялся опрокинутый стул. Стояла тишина, только жужжали пчелы-плотники, грызущие кости деревьев, и едва слышно поскрипывали под весом матери стропила.

УОШ НЕ ЗНАЛ, сколько прошло времени, однако вряд ли он спал долго – огонь в печке еще не потух. Хижина прогрелась и казалась даже уютной, пусть в щели и задувал ветер. От Эйвы пахло потом и сосновой смолой. Он полежал еще подле нее. Сейчас он мог думать лишь о том, как она его поцеловала. Уош не понимал, что ему теперь делать. Закрыв глаза, представил ее мягкие губы, прикасающиеся к его собственным, и холодный ветер, трепавший волосы. Та минута растянулась в часы, которые он мог бы проживать вечно.