том, что он только пророк. Все евангелисты, разумеется, прилагают усилия к тому, чтобы изобразить Иисуса как «неполитического» Мессию. Они стараются сгладить возникающие при этом противоречия, чтобы по возможности избежать конфликта с Римом.[474] Несмотря на эти усилия, воинственный аспект Мессии изредка просматривается, особенно у Луки. Когда ангел принес весть Марии, он упомянул того, кто «…будет царствовать над домом Иакова…» (Лук. 1, 33). Мария в своей «величальной песни» радуется не тому, что она ожидает ребенка, но тому, что от нее родится тот, кто придет «на помощь Израилю»[475]. Два ученика из Эммауса не скрывают своего разочарования в связи с тем, что Израиль так и не был избавлен от власти оккупантов (Лук. 24, 21).

Происхождение Иисуса от Давида также упоминается Павлом (Римл. 1, 3), и в одном из своих посланий апостол осмеливается заявить, что верит во второе пришествие Христа и ожидает, что он придет как мститель Израиля: «А затем конец, когда Он предаст Царство Богу и Отцу, когда упразднит всякое начальство и всякую власть и силу. Ибо Ему надлежит царствовать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои» (I Кор. 15, 24–25). С другой стороны, именно Павел первым поставил под вопрос тот факт, что природа Иисуса сугубо человеческая, и окружил его личность ореолом божественности. Согласно учению Павла, поскольку лично Иисус был воскрешен для новой жизни, смерть в некоторой степени утратила свою значимость: «…поглощена смерть победою. Смерть! где твое жало?» (I Кор. 15, 54–55).

Павел руководствовался вполне понятными мотивами. Он занимался проповедью в римско-эллинистических кругах, соревнуясь с языческим многобожием. Вероятность его успеха была бы ничтожной, если бы он вынужден был говорить только о каком-то мученике, умершем в Иерусалиме.

Утверждения Павла о божественности Христа (конечно, доктрины Троицы тогда еще не было) настолько осторожны и двусмысленны, что в конечном счете никто не может сказать точно, во что же он верил. Он говорит об Иисусе Христе как об «одном Человеке» (Римл. 5, 15) и подчеркивает человеческую природу Иисуса (Римл. 1, 3). В Послании к Римлянам (8, 14) он пишет, что все, водимые Духом Божьим, «суть сыны Божии». На основании писем Павла трудно судить о том, верил ли он, что Иисус является Сыном Божьим в христианском смысле. Квинтэссенцией учения Павла является идея о том, что Бог всегда стоит выше Иисуса и что Иисус не пребывал с Богом до своего рождения, но «…открылся Сыном Божиим в силе… через воскресение из мертвых…» (Римл. 1, 4). Следовательно, доктрина Церкви, согласно которой Иисус обладал божественным статусом до сотворения мира, выходит за рамки преподанного Павлом учения.

Евангелисты всеми силами стремятся утвердить идею Павла[476] и приписать Иисусу сверхъестественные способности, при помощи которых он творил чудеса.[477] Представление о личности Иисуса у них столь же неоднозначно, как и у их наставника Павла. У синоптиков земное существование Иисуса является фоном повествования[478] – у Иоанна же, чье евангелие проникнуто эллинистическим духом, нет и следа чисто земного представления об Иисусе. Божественный статус явно доминирует: «Сие же написано, дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий».

Тем не менее Иоанну было невероятно трудно, как показывают многие его пространные высказывания, разъяснить своим читателям, в чем состоит «непохожесть» природы Иисуса на чисто человеческую. В его распоряжении еще не было более податливых формул, изобретенных несколькими столетиями позже на различных церковных соборах. Первые его главы изображают Иисуса как «Слово», или «Глагол», Божий, что должно отражать божественную волю и власть Иисуса. Далее появляются отрывки, в которых Бог явно занимает более высокое положение, чем Иисус (Иоан. 10, 34–36; 14, 21). Диалог с Пилатом, в котором Иисус говорит прокуратору, что у последнего нет власти над ним, кроме той, что дана ему Богом (Иоан. 19, 11), судя по всему, изображает Иисуса как человека, а не как божественную личность.

Некоторые отцы Церкви, например Тертуллиан, учили, что Иисус был рожден во время сотворения мира, в тот момент, когда Бог произнес: «Fiat lux» («Да будет свет». – Быт. 1, 3). Другие, такие как Ориген или Феодот Византийский и его ученики, рассматривали происхождение Иисуса от Бога как чисто символическое; они полагали, что Иисус был в полном смысле человеком, но был усыновлен Богом посредством своего крещения («теория усыновления»). Пресвитер Арий, который, безусловно, был наиболее значительной фигурой среди учителей Церкви, помещал Иисуса ближе к Богу. Тем не менее у Ария Иисус не был Самим Богом, а лишь Его творением: «Мы исповедуем Бога, Который один нерожденный, вечный, не имеющий начала, бессмертный, мудрый, благой, один Господь, один Судья над всеми». Концепция Ария, возможно, близка к идее Павла в ее подлинном виде, как, например, когда апостол утверждает в Первом послании к Тимофею (2, 5): «Ибо един Бог, един и посредник между Богом и человеками, человек Христос Иисус».[479] Леманн пишет:[480] «Он[481] приходит к выводу, что Христос является человеком, отталкиваясь от идеи о том, что только человек может служить примером для человека, а не абстрактный Бог; не Сам Бог приводит к Богу, но человек, благословенный Богом, живущий в нашем мире и предвещающий мир грядущий».

Для того чтобы положить конец спору между Арием и его оппонентами, император Константин (сам еще в то время не крещенный и придерживающийся языческой веры[482]) созвал в 325 году Никейский собор. Там учение Ария было отвергнуто в пользу доктрины гностического происхождения, выработанной Афанасием, епископом Александрийским. Согласно его учению, Бог и Иисус «единосущны» (homousios), в то время как учение Ария гласило, что они «аналогичны» (homoiousios). Более чем через триста лет после смерти Иисуса, 17 веков назад, великие умы разошлись по причине одной маленькой буквы «i». Результатом стало исповедание веры, ставшее краеугольным камнем так называемого Апостольского, или Никейского, символа веры: «Верую… в Иисуса Христа, Сына Божия единородного, от Отца рожденного прежде всех веков, Бога от Бога, Света от Света, Бога истинного от Бога истинного, Рожденного, Несотворенного, Единосущного[483] с Отцом». Никейский символ веры был возведен в ранг официальной доктрины указом императора, т. е. мирянина и язычника. Теологическая основа была разработана впоследствии: человек не стал Богом, но Бог стал человеком. Эта формула сохраняется до сего дня. Несмотря на провозглашенную в Никее догму о единосущных личностях, идеи Ария продолжали пользоваться влиянием в церковных кругах. Они по-прежнему оказывают влияние – если я правильно понял Ханса Кюнга, который также может процитировать в свою поддержку Карла Ранера,