у самой уже сил нет, — поддакивает Малл, — в один прекрасный день свалится…

— Она не сможет жить без животных! — возражает Март. — Она всю жизнь держала скотину, он иначе не умеет!

— Не умеет, — передразнивает его Энн, — сумеет, если иначе нельзя!.. Каждый должен понимать, что ему по силам! — повторяет он слова своей жены.

— Старого человека не перевоспитаешь! — возражает Март.

— Она и в городе не привыкнет! — говорит Энн.

— Мать любит, чтобы вокруг были люди, — продолжает Март, — она не то что наш отец был — один как волк! Если б у нее была комната, куда можно поставить ткацкий станок, да два-три внука…

— Хе-хе! Так давай стряпай их побыстрее! — восклицает Малл. — Что-то ты с ними запаздываешь!

Март в ответ только сердито сопит. Малл, как и мать, умеет всегда все испортить. Таковы уж женщины, — говори им сколько угодно, а они все равно сделают по-своему! Разве он не советовал матери уже много лет назад, сразу же когда умер отец, чтобы она прописалась к Эльвине, потому что иначе он никогда не получит квартиры, одинокому никто не даст. Так нет, с ней как будто на разных языках разговариваешь, она знай свое толкует: я бы к тебе переехала, да у тебя нет для меня места…

19

Глас вопиющего

В птичьи трели врывается блеянье овцы: «Бее?.. Бее!..» — то растерянное, то требовательное, будто овца бегает по лесу, подрагивая хвостом, и ищет своих собратьев. Но ей никто не вторит. Да и овцы с дрожащим хвостиком нет.

По лесной дороге бодро семенят маленькие ноги с широкими ступнями в утративших блеск калошах, крепкие икры обтянуты хлопчатобумажными чулками, под которыми проступают узлы вен. Время от времени ноги останавливаются, носками немного вовнутрь, и вот тогда-то и раздается «бее», а порой и «бяша-бяша!».

После каждого «бее» мать прислушивается, но ответа нет. Здесь, в густом лесу, стоит полумрак. Лучи вечернего солнца пробиваются редкими пучками сквозь густые вершины елей. И тихо здесь — птичье пение доносится как будто издалека, может быть, с вырубки впереди. Под большими елями мать кажется совсем маленькой и одинокой. Она будто советуется с лесом, не получая ответа. Затем она идет дальше, неся в руках бидончик с молоком…

Энн и Март опрокидывают на краю клеверища очередную телегу с навозом, ставят телегу на колеса и закуривают.

— Черт, с одной лошадью никогда и не управишься! — ругается Энн.

А Март, как бы заканчивая ранее начатый разговор, произносит:

— Тебе надо было раньше диссертацию кончать. Вряд ли у тебя на новом месте время останется…

— Будет оставаться, — отвечает Энн, — в наши дни без степени нельзя!.. Ведь у меня не было другого выхода! — добавляет он с горечью, как бы оправдываясь, а может быть, и от усталости. — Место не ждало! Как-никак — это продвижение вперед!

— Оно конечно, — соглашается Март.

— Это только первый шаг — оттуда и дальше пути открыты, ведь я самый молодой начальник отдела.

— Подотдела? — исправляет его любящий точность Март.

— Это не суть важно! Стариков-то больше не выдвигают! Нужно стремиться вперед, пока есть возможности! Иные считают это карьеризмом…

— Ну, не знаю, — мнется Март.

— Да, да, считают. А почему? Потому, что у меня есть силы и желание идти вперед! У других папаши и мамаши все на тепленьких местах, покупают им машины, достают квартиры, они не ведают никаких забот, даже понятия не имеют, что значит стремиться к чему-то, вот они и презирают тех, кто хочет продвинуться. Они и не представляют, что это такое — идти вперед, рассчитывая только на себя… Скажи, почему именно тем, кто вырос в деревне, бывает так трудно? Будто они виноваты… А этот дом здесь как кандалы! Сколько я успел бы сделать за эти субботние и воскресные дни!

— М-да, — тянет Март, некоторое время молчит и затем спрашивает: — А к чему нам вообще все это?

Энн с удивлением смотрит на него.

— Это в нас от деревенского труда осталось, — продолжает Март, — все время тебя как будто подхлестывают: бери охапку побольше, пошевеливайся поживее! Знаешь, эти слова матери до сих пор иногда звучат у меня в голове, будто кнут щелкает… Если бы она дала мне время подумать, я бы, наверное, пошел на лесотехнический, не было бы с ней теперь никаких забот…

— Да, но ведь она же погнала нас в город! — восклицает Энн. — Зачем Малл нужно было непременно поступить в техникум легкой промышленности! — И от этого открытия ему становится намного легче.

А мать продолжает настойчиво звать овец, теперь уже вблизи ольшаника. Овцы любят забираться в заросли… На вырубке около пня лежит кучка блестящих темно-коричневых горошин. Их могла оставить и косуля, но мать тщательно исследует их, нюхает и успокаивается: пахнет овцой. Довольная, она отламывает от ольхи ветку и втыкает ее в землю рядом с пнем. Затем идет дальше, время от времени из лесу доносится: «бее!.. бее?»

20

Гостьи Маали

В задней комнате Маалиного дома потолки низкие. Здесь стоит полумрак. Окно маленькое, с четырьмя одинаковыми квадратиками, не то что на хуторе Марди. Под окном железная кровать. Маали сидит на кровати, ноги ее укутаны одеялом. Это большая толстая сгорбленная старуха. Но несмотря на сутулость, она держится с достоинством, будто не жизнь ее согнула, а просто потолок слишком низкий и она в любое мгновение может грозно выпрямиться. Черты лица у нее своенравные, упрямые. Но сейчас она выглядит бодрой, решительной, словно готова все стереть с лица земли.

К кровати прислонены костыли. В изголовье, около ножки кровати, стоит начатая бутылка водки.

Длинные седые волосы Маали распущены — мать расчесывает их. Она так поглощена этим занятием, что время от времени даже облизывает губы кончиком языка. Рядом с участливым видом стоят другие деревенские женщины, будто понятые при какой-то важной процедуре. Маленькая, сухопарая и подвижная Лийне с хутора Яагу нашла себе место у изножья кровати. Не сходя с места, она беспрерывно меняет положение рук: то скрещивает их на груди, то трет о передник, все время норовя вмешаться в разговор. Мильде с хутора Михклитоома, сложив руки на груди, спокойно стоит посреди комнаты; хотя вид у нее и серьезный, от всего ее полного рыхлого тела веет добродушием, а широкое лицо с маленькими узкими глазами готово расплыться в улыбке. На стуле ближе к изголовью, уклоняясь от падающих из окна лучей заходящего солнца, ссутулившись сидит высокая костистая матсиская Мари, с губ ее не сходит презрительная усмешка.

— Нет, я всю жизнь не умела лошадь запрячь. Я лошадей боюсь, — разъясняет