В 1998 году, в самый разгар экономического кризиса, Чон Сан застрял в маленьком городке в провинции Южный Хамгён, где он обычно пересаживался с восточной линии на северную. Пути затопило, и люди, ожидающие своих поездов, мокли под нескончаемым холодным дождем. Чон Сан пристроился на платформе, найдя кое-какое укрытие. Его внимание привлекла группа беспризорников — «блуждающих ласточек», — которые выступали перед пассажирами, стараясь заработать денег на еду. Кто-то показывал фокусы, кто-то танцевал. А один мальчишка лет семи или восьми пел. Его щуплое тельце тонуло в складках фабричного комбинезона большого размера, но голос был звучным, как у взрослого человека. Крепко зажмурив глаза, он с чувством исполнял песню, слова которой разносились по всей платформе:

Ури Абоджи, наш Отец, в целом мире мы ничему не завидуем!

Трудовая партия бережет наш дом!

Все мы — братья и сестры!

И даже если огненное море будет наступать на нас, детям нечего бояться,

Ведь Отец всегда рядом!

В целом мире мы ничему не завидуем.

Чон Сан помнил эту песню с детства. Текст исполнитель слегка изменил: вместо «наш Отец Ким Ир Сен», мальчик пел «Ким Чен Ир». Хвалебные стихи в честь вождя-защитника теряли всякий смысл в устах ребенка, чья жизнь настолько очевидно опровергала содержание песни. Он стоял на платформе, промокший до нитки, жалкий и наверняка голодный.

Чон Сан полез в карман и дал мальчишке 10 бонов — солидный гонорар для уличного артиста. Это был не столько акт милосердия, сколько плата за урок, который беспризорник преподал молодому ученому.

Позже Чон Сан скажет, что именно тот мальчик заставил его пересечь грань. Это был момент прозрения, подобного тому, которое переживает человек, осознавший, что больше не верит в Бога. Чон Сан вдруг остро ощутил свое одиночество. Он был не таким, как люди вокруг. Внезапно он многое понял о себе, и это понимание стало для него тяжкой ношей.

Вначале Чон Сан подумал, будто теперь его жизнь изменится. Но самом деле все шло почти так же, как и раньше. Внешне он остался верноподданным гражданином и продолжал выполнять все, что от него требовалось. По утрам в субботу он дисциплинированно посещал идеологические чтения в университете. Секретарь Трудовой партии на автопилоте бубнил что-то о наследии Ким Ир Сена. Зимой, когда в аудиториях не топили, лектор старался закончить выступление как можно быстрее. Чон Сан частенько поглядывал на остальных слушателей. Обычно в зале собиралось около пятисот человек, в основном это были аспиранты и преподаватели. Они похлопывали ногами и прятали руки под себя, чтобы сохранить тепло. Но лица их оставались неподвижными и ничего не выражали.

Внезапно Чон Сан понял, что и сам сидит, как манекен в витрине магазина. Наверное, слушая лекцию, все присутствующие чувствовали себя так же, как он. «Они знают! Они все знают! — едва не закричал молодой человек. Теперь он был уверен, что не одинок. Ведь его окружали лучшие умы нации. — Любой, у кого есть мозги, не может не понимать абсурдности происходящего».

Чон Сан знал: он не единственный неверующий. Ему казалось, что между такими, как он, идет молчаливое общение — полностью скрытое и не проявляющееся даже на уровне подмигиваний или кивков. Например, одна студентка удостоилась похвал, излив в своем дневнике любовь к Дорогому Вождю. О девушке написали в «Нодон Синмун», и она получила награду за преданность режиму. Тогда однокурсники начали издеваться над ней. Они считали ее ненормальной, но, так как не могли сказать об этом прямо, начали дразнить ее. «Кто же будет тот счастливчик, который на тебе женится?» — спрашивали они, не имея возможности сказать больше.

Северокорейские студенты и интеллигенция не решались на открытые акции протеста, в отличие от собратьев из других социалистических стран. Здесь не было своей «Пражской весны» или площади Тяньаньмэнь. Любое антиправительственное выступление имело бы ужасающие последствия не только для самих протестующих, но и для всех их родных. В государстве, стремившемся искоренять «дурную кровь» в трех поколениях, наказание распространялось на родителей, бабушек и дедушек, братьев, сестер, племянников и племянниц, кузенов и кузин. «Многие чувствовали, что способны отдать свою жизнь ради свержения этого страшного режима, но ведь одной смерти оказалось бы мало. Семье мятежника тоже пришлось бы побывать в аду», — говорил мне один из северокорейских беженцев.

Нельзя было даже подумать о создании литературного кружка или дискуссионного клуба. Любой свободный обмен мнениями обязательно заводил на запретную территорию. В любой группе из трех-четырех человек почти наверняка оказывался по крайней мере один осведомитель спецслужб. Чон Сан подозревал, что его лучший школьный друг стал доносчиком. В школе этот парень учился даже лучше Чон Сана, но не смог попасть в Пхеньянский университет, так как в детстве переболел полиомиелитом и остался хромым на всю жизнь. Когда Чон Сан приезжал из Пхеньяна домой, товарищ постоянно критиковал правительство, явно ожидая от собеседника ответной откровенности. Но что-то в его слишком смелом тоне заставляло Чон Сана подозревать ловушку. Он стал избегать общения с бывшим другом.

Молодой человек постоянно напоминал себе: если живешь в КНДР, говорить о политике нельзя. Даже с лучшим другом, даже с учителями и родителями и уж тем более с любимой девушкой. Чон Сан никогда не обсуждал с Ми Ран своего отношения к режиму. Он не говорил ей о том, что смотрит южнокорейское телевидение и читает брошюры о капитализме. И, конечно же, молчал о том, что с некоторых пор мечтает бежать из страны.

Река Туманган: вид с китайской стороны

Чем меньше Чон Сан и Ми Ран могли поведать друг другу, тем более натянутыми становились их отношения.

Раньше влюбленные часами болтали об одноклассниках, коллегах, родственниках. Гуляя с Ми Ран в темноте, Чон Сан пересказывал ей сюжеты фильмов, которые видел, и книг, которые прочел. Он декламировал ей стихи. Ему нравилась ее природная любознательность и то, как просто она признавалась, что чего-то не знает (это так отличало ее от кичливых университетских интеллектуалов). Читая роман, молодой человек предвкушал, как будет пересказывать его Ми Ран. На протяжении долгих месяцев разлуки Чон Сан старался запоминать самые яркие эпизоды, прокручивал в уме свои рассказы, представляя, как будут светиться восторгом глаза девушки и как она будет громко смеяться (а не хихикать, жеманно прикрывая рот ладонью). Но теперь Чон Сан отдалялся от Ми Ран: голова его была полна новых идей, но он не мог их озвучить.

Не то что бы он не доверял своей девушке — никем другим, за исключением ближайших родственников, он так не дорожил. По мере того как школьные и университетские друзья разъезжались кто куда, Ми Ран начинала играть в жизни молодого человека все более важную роль. И все-таки он не позволял себе говорить с ней о вещах, которые его так беспокоили. Если она будет знать то, что знает он, не сделает ли это ее такой же несчастной, как он сам? Как она будет разучивать с голодными детьми песни, прославляющие Ким Чен Ира, если ей станет известно, насколько богато живут люди в Южной Корее? Зачем ей знать о капиталистических реформах в Китае или России? Чон Сан беспокоился за Ми Ран. С ее классовым происхождением она должна была вести себя еще более осторожно, чем все окружающие. Стоило ей один раз случайно оговориться, и она запросто могла бы отправиться в лагерь. Разговаривая о голодающих детях, влюбленные пользовались всевозможными эвфемизмами: «ситуация», «Суровый Марш». Говорить более определенно они не могли, поскольку тогда пришлось бы называть тех, кто повинен в страданиях людей.