Два морских пехотинца охраняют вход в посольство, в униформах, с белыми шнурами, в фуражках, из-под которых смотрят гладкие, как булыжники, неподвижные, налитые гемоглобином и презрением лица. К окнам на разных этажах подходят дипломаты, смотрят на толпу, отходят с улыбками. Им не страшен митинг. На их страже – вся свирепая милиция лужковской Москвы, вся мощь подконтрольных американцам российских спецслужб, весь коррумпированный чиновничий аппарат проамериканского правительства и Кремля, сам полоумный, гниющий изнутри президент, чье дырявое сердце вырезано под руководством американского хирурга Дебейки, заменено синтетической, перегоняющей кровь машиной с дистанционным управлением из Хьюстона.

Этот желтый, как омлет, дом на Садовой набит подслушивающими устройствами, передающими антеннами, компьютерами, военными, экономическими и политическими разведчиками. Здесь планируются убивающие Россию «реформы». Здесь получают инструкции Гайдар и Чубайс, проскальзывая в лимузинах с затемненными окнами. Тут в 91-м сплетался заговор по передаче власти Ельцину. Тут утверждался Беловежский пакт по расчленению СССР. Отсюда управлялся разгром парламента в 93-м. Этот многоэтажный дом, похожий на сладкий торт с желтым и белым кремом, является огромной замаскированной глыбой урана, чья радиация убивает любое русское чувство, любой вопль протеста, любой порыв к возрождению. Самое злое и жестокое место в покоренной Москве, откуда тянутся невидимые линии управления в Кремлевский дворец, в министерства и военные штабы, в политические центры и клубы, в тайные общества и изотерические масонские ложи. Осаждающая посольство толпа чувствует летящие из окон потоки смертельной радиации. Красный кумач в руках у анпиловца выгорел и побледнел, а девушке с джинсовым рюкзачком на спине стало плохо, и она потеряла сознание.

Почему я испытываю стойкую неприязнь к Америке – чувство, которое формирует мою волю, образ мыслей, поступки? Почему эта неприязнь вдруг превращается в жаркий удушающий ком ненависти, и рука моя безнадежно ищет деревянное цевье «калашникова»?

В Афганистане, на дороге Герат – Кандагар, среди вечереющих фиолетовых гор идущий впереди бэтээр был расстрелян из американской «безоткатки». Механик-водитель, рыжий, стриженный, как цветущий одуванчик, лежал с оторванными ногами. Усыпленный прамедолом, бредил, выдувая на губах розовый пузырь.

В Кампучии, под пальмами, чьи высокие мохнатые головы шевелил жаркий ветер, на фугасе, изготовленном из американской авиабомбы, был взорван джип с синей эмблемой ООН. На красной земле, истерзанная, в кровавых одеждах, лежала женщина, с которой накануне я танцевал на дощатой веранде, под огромной белой луной, и в наших бокалах с черным вином дрожали две голубые искры.

В Анголе, на границе с Намибией, американские «ирокезы» с десантом буров атаковали партизанскую группу, уходившую в пустыню Намиб рвать водоводы, ведущие на алмазные копи Виндхука. Вертолеты шли на вечерней заре, как черные крылатые ведьмы, подымая стены огня в том месте, где двигалась группа. И потом на поляне, среди тлеющих огоньков и горячего пепла я наткнулся на оторванную черную руку, из которой, ослепительно-белая, в липких красных ошметках, торчала кость.

В Никарагуа, в Кампа-дель-Фьоре я хоронил сандинистов, застреленных «контрас» из М-16. За гробами двигались женщины в черных одеждах, звенел погребальный колокол, и на горячих камнях мостовой лежали красные сырые цветы.

На Средиземном море, в зоне ответственности 4-й эскадры, на катере военной разведки я преследовал авианосец «Саратогу», серый туманный остров, идущий со скоростью двадцать узлов. Из тумана, отрываясь от глыбы плывущей стали, со свистом и ревом взлетали самолеты, прочерчивали над моей головой белый пушистый след. Отслеживая массовый взлет авиации, я с ужасом думал, что самолеты летят к Севастополю, бомбить советскую базу флота, и сейчас зеленое море вскипит подводными взрывами, и наш маленький катер утянет на дно черный завиток воронки.

Среди нынешней жути, за злыми деяниями власти, за истреблением русского Космоса, разбазариванием русской науки, уничтожением военной мощи, отравлением колодцев культуры, за тлетворным телевидением и лживым славословием политиков я чувствую холодную жестокую волю Америки, вонзившей томагавк в череп России. И я ненавижу Америку.

Толпа перед посольством увеличивается до размеров, когда в ней происходит самовозгорание. Отдельные тлеющие очаги начинают спекаться в раскаленный уголь, красно-белый в центре, темный по окраинами. Как из мехов горна, дует ровный, веселящий сквозняк, раздувающий транспаранты и флаги. Энергия толпы празднична, музыкальна, побуждает людей к творчеству, танцу, словоизвержению. Уже несколько мегафонов, желтые, голубые, зеленые, повернуты в сторону посольства. Из них брызжут гневные металлические слова, ударяют в блестящие окна, в скулы и фуражки морских пехотинцев, сдувают, как пескоструем, каких-то штатских наблюдателей, заставляя их скрыться в дубовых дверях посольства. Молодежь, общим гуртом, где перемешались лимоновцы, скинхеды, размалеванные, с остроконечными прическами панки, в стальных цепях и подвесках рокеры, скандируют какую-то веселую неприличную брань. Вскидывают вверх кулаки, радуются своему гомону, дружным веселым ругательствам, которые разогнали посольских служителей, отпугнули от окон встревоженных дипломатов.

Священник среди этого гама отслужил молебен за сербских братьев, поцеловал образ святого Саввы, и теперь, воздевая к посольству гневный, указующий перст, размахивая просторным рукавом рясы, проклинает Блудницу Вавилонскую, севшую на семи холмах смертных грехов. Молит Господа наказать Америку, покарать ее гордыню, заслонить от ее злой воли обиженных и сирых.

Латиноамериканские студенты под звуки гитары танцуют, сильно и страстно вытаптывают на теплом московском асфальте. Сквозь топот и струнные рокоты слышно многократно повторяемое «Венсеремос!». У курдов появился откуда-то барабан с лентами. Смуглолицый, с набухшими височными венами барабанщик запрокинул голову, неистово бьет, остальные курды, положив друг другу руки на плечи, топчутся на месте, изображают боевой ритуальный танец.

Разобщенные выкрики, сталкиваясь, мешаясь, вдруг обретают единый ритм. Вся разношерстная толпа попадая в такт, начинает единым выдохом скандировать: «Посол, выходи!.. Посол, выходи!» Выманивает из глубины здания главного неприятеля, который укрылся в глухом кабинете за плотными гардинами, сухонький, маленький, как корявая тлетворная личинка.

Проезжающие мимо лимузины тормозят. Черный лакированный джип, в которых ездит московская братва, резко останавливается. Из него высовывается громила, стриженный наголо, в дорогом пиджаке, шелковом галстуке. Показывая золотую фиксу, приветствует: «Мочи их, мужики! За сербов ответят, суки!» – и радостно мчит дальше по весенней Садовой.

Но, может быть, моя ненависть – затмение утомленного разума, слепо ищущего причины своих страданий и поражений? Желчь проигравшего неудачника, нашедшего себе оправдание в инстинкте толпы?

Маленький городок Ватсонвилл в Калифорнии, куда я приехал ночью, и меня встречали на площади у фонтана с аккордеоном и букетом цветов. Я поселился на несколько дней в доме «среднего американца», страхового агента, и он показывал мне свой ухоженный сад, любимых лошадей, приглашал на утренний кофе, где нас поджидала его радушная, дородная женушка и двое смышленых, гладко причесанных ребятишек. Он катал меня на своем автомобиле по Калифорнии, и я видел стальную, сверкающую на солнце паутину моста у Сан-Франциско, мы ели суп из креветок, глядя на синий залив с розовыми небоскребами, словно на воду опустилась стая фламинго, и с песчаного берега под Сан-Диего, где растут серебристые сосны, наблюдали плывущих в океане китов.