людям не пристаю. А ты обзываешься на людей, не похожих на тебя?

– Нет. Даже и не думала, зачем оно мне?!

– Вот и я о том же. Ты смотришь на людей и думаешь типа: «Я неинтересная, поэтому меня не любят». Почему решила, что неинтересная? Почему считаешь, что хамство равно уверенность и обаяние? Визжать как резаный поросёнок при большом скоплении народа и скалить грязный рот, выпячивая насквозь сгнившее нутро, рассказывать, как другим жить, когда тебя об этом не просили – признак невоспитанности, избалованности и безнаказанности. А не уверенности и обаяния. Уверен в себе Паша Овчинников. Знаешь, почему? Он умудряется дружить со всеми, никуда не встревать, не идти ни у кого на поводу и решения принимает сам.

– Да, Пашка классный! – согласилась Люба.

– Почему он в твоих глазах классный?

– Добрый потому что очень, человечный. Заботливый и щедрый.

– А если бы он вёл себя, как Илютина, стала бы дружить? В гостях с утра до вечера сидеть?

– Э-э-эм…

– Вот видишь! А говоришь – «уверенная и обаятельная»!

– Сэро, но с Варькой всё равно многие дружат! – возразила сверстница.

– Дружат с ней люди, похожие на неё. А не на тебя. Ты другая. И Паша другой. Поэтому вам двоим вместе так хорошо! Разве Овчинников скучный?

– Интересный, наоборот! Много чего знает.

– Значит, и ты интересная, иначе Паша с тобой бы общаться не стал.

– А мне казалось, он ко всем приветливый…

– Приветливый, но в круг свой мало кого пускает.

– А ты, Сэро, тоже другой? Как Паша? Как я?

– Я – как я. Ибрагимов Сэро Алмазович. Таких больше нет и не будет, – с показной заносчивостью выдал он.

– Вот смешной! – рассмеялась Люба, а потом с благодарностью добавила, посмотрев в лицо собеседнику: – Спасибо за поддержку!

– Будешь должна! – свысока буркнул повеса, стараясь скрыть смущение. – Обязательно отработаешь свой национализм и плохое поведение! Давай лучше определимся, когда на завод кирпичный гулять пойдём.

– Ой, слушай, я что-то боюсь…

– С оравой, которая тебя охранять напросилась?!.. Умоляю, Люба! Это я боюсь, как бы мы эдакой бдящей ватагой ненужное внимание не привлекли! Давай на выходные – все свободны от учёбы. У кого другие планы – их трудности. Меньше народу – больше кислороду. До завода топать ого-го! Дальше, чем в милицейский парк. Он за старым кладбищем расположен.

– Хорошо, пойдет! Я согласна! Всё равно ничего об этом месте не знаю. Как ты, Сэро, скажешь, так и решим.

Ибрагимов усмехнулся и – уперев руки в бока, задрав подбородок – заявил:

– Хороший ответ! А ты мне уже нравишься, Любовь Васильевна! Будет с тебя толк. Надо заняться твоим перевоспитанием. Рассказывай, что интересного недавно читала?

– Биографию Булгакова.

– Мемуары или воспоминания?

– Статью в учебнике.

– Ой, нет, избавь мои уши! Из страшилок я имел в виду. Про чертей всяких.

– Роман «Кристина» читала.

– Любовный?

– Нет, фу! Не читаю такое!

– А чего так? Ты же девочка, а романтикой не увлекаешься! Я лет в одиннадцать всю «Анжелику» прочитал.

– Серьёзно?!

– Конечно. Ничего так! На три с плюсом пойдет.

– Зачем это читал?!.. Ты же мальчик!!!

– Ну и что? Мело за окном неделю, мороз сильный ударил, школу закрыли. Скучно было. В шкафу только она из непрочитанного тусила – вот я и оприходовал. «Королева Марго» и «Прекрасная Маргарет», правда, больше зашли.

– Ого, Дюма и Хаггард! Ты, оказывается, сам ещё тот книголюб!

– Щас прям! Обрадовалась она! С меня такой же книголюб, как с тебя – стриптизерша в клубе дальнобойщиков! Почему любовно-исторические труды не поглощаешь?

– Меня не привлекает подобное. Я пыталась пару раз – никак не идёт. Люблю фантастику и ужасы. Классическую прозу. А «Кристина» – это машина-призрак.

– Давай рассказывай!

– Мы почти дошли до перекрёстка, прощаться пора! В следующий раз.

– Чёрта лысого тебе, Люба! Сама виновата, что весь путь зря время тратила, так что слушаю!

Поспелова повиновалась и принялась пересказывать.

Глава 16.

Расположившись в одиночестве за обеденным столом, Люба поздним вечером попивала горячий чай. Дома никого не было – в последнее время папа повадился возвращаться с работы ближе к полуночи наравне с мамой.

Явившись в субботу с гулянки, подросток обнаружила, что оправдываться ей не перед кем. Отеческое гнездо пустовало. Да и после никто не спросил, как прошёл её выходной. В принципе, Любой родители интересовались мало – и школьница начала подозревать, что для неё это весьма выгодно.

Сэро ещё около часа на перекрёстке не давал ей уйти домой, и старшеклассница сделала открытие, что он – редкий болтун. Что, оказывается, они не такие уж и разные и им обоим очень даже есть о чём поговорить.

Ибрагимов, высмеяв шутки ради нижнее бельё Любы, задел её довольно болезненно. Придя домой, девочка переворошила всё своё исподнее и разрыдалась. Её достали тряпичные лифчики брежневских времён, элементарно убогие, из жёсткой ткани, некрасиво сидящие на груди и совершенно её не поддерживавшие. Хлопчатобумажные трусы – в горошек и цветочек «а-ля работница», с высокой посадкой, грубыми, толстыми швами, на простой тканевой резинке, из-за которой материя морщилась, собираясь гармошкой, – вызывали испанский стыд у неё на каждом уроке физкультуры, особенно когда ровесницы, демонстративно расхаживая по раздевалке нагишом, предъявляли кружевную красоту мальчикам, украдкой подглядывавшим в щели перегородки.

Но Александру Григорьевну было не пробить: искусственное, вредное, простудишься, для кого этот разврат носить – и точка. Для матери существовала только одежда эпохи СССР – из натуральных грубых материалов, однотипная, добротно сшитая. Всё современное, модное вызывало у женщины приступ отвращения и непонимания.

– Как я тебя красиво одевала, доченька! – умилялась мать, напоминая ребёнку, сколько сил и заботы в неё было когда-то вложено.

Люба помнила свои кукольные наряды: пышные, бархатные платьица, как у королевской особы, белоснежные колготки, узорчатые гольфы, лакированные туфельки с крупными расписными бляшками – всё это смотрело на неё своим великолепием со школьных фотографий. Но куда великолепие потом подевалось?

Ближе к седьмому классу мама спустила с чердака тюки с закупленной впрок одеждой времён своей молодости. Перебрала вещи, побитые пылью, нахваливая их качество. Сказала, что дочери они как раз впору и теперь она будет носить все запасы на радость матери. То, что «качественные» шмотки и обувь конкретно устарели и выглядят неуместно на подростке 90-х, женщину не заботило. Александра будто стала слепой и глухой ко внешнему виду дочки и его соответствию молодёжной среде, хотя раньше для неё было самым ценным, чтобы дитя выглядело лучше и дороже ровесников да мозолило окружающим, не позволявшим покупать своим отпрыскам настолько роскошные вещи, глаза.

Первой в школе