произнес розоволицый, – смените вы коней или не смените… Это все равно.

– Нам надо обязательно сменить коней! – повторил Тарановский. В усталом голосе его зазвенели металлические нотки.

Взгляд розоволицего старика потяжелел, он отрицательно покачал головой и промычал себе под нос что-то нечленораздельное.

– Тогда мы сами произведем замену, – сказал Тарановский, – сделаем это силой.

Старик отвел глаза в сторону.

Через час все кони были заменены. На хутор опустилась тревожная ночь, в которой был слышен вой волков – серых развелось, как никогда, много, во всех логах, во всех оврагах жили волчьи семьи: резали скот, нападали на людей, в темноте старались подобраться к домам, и тогда мужики выскакивали с винтовками наружу, открывали стрельбу.

Утром, едва рассвело, из степи приполз тяжелый ядовитый туман, а с туманом, невидимые и неслышимые, пришли красные, налетели на хутор.

Поднялась пальба.

Тарановский не успел вовремя выскочить из хаты, замешкался. Буквально несколько секунд понадобилось вооруженным хуторянам, чтобы перекрыть ему дорогу. Вооружены мужики были кто чем – винтовками, маузерами, наганами, ружьями. Один хуторянин примчался даже с екатерининской фузеей, второй приволок ручной английский пулемет, пристроил его на тыне. Верховодил среди хуторских розоволицый дедок. Вооружен он был двумя наганами и палил из двух стволов сразу.

– Сука! – по-блатному закричал он, увидев в окне Тарановского, и пальнул, не целясь, в него. Одна пуля всадилась в раму и застряла в ней, вторая влепилась в кирпич, сплющилась и бесформенным кусочком свинца шлепнулась на землю.

Тарановский решил прорываться. У него был маузер с полным зарядом патронов, была и шашка. И прорваться-то надо было всего два десятка метров, через двор к конюшне, в которой стояла лошадь.

С маху ударив по двери ногой, Тарановский вылетел на крыльцо, уклонился от холодного черного ствола, остро глянувшего ему в лицо, кончик ствола запоздало расцвел розовым бутоном, но цветок этот не причинил начальнику штаба вреда – он благополучно ушел от выстрела в сторону, в следующее мгновение выстрелил сам.

Не попасть в толпу людей, набившихся во двор, было невозможно – к ногам Тарановского шлепнулся пистолет, выбитый его пулей, затем из толпы вывалился длинный прыщавый парень, одетый в грубый домотканый свитер, и распластался на земле у крыльца.

– Разойдись! – закричал Тарановский отчаянно, взмахнул маузером, увидел, что в него целится сразу из двух наганов противный розоволицый старик, навскидку, опережая чужие выстрелы, выстрелил сам.

Розоволицый старик вскрикнул и волчком завертелся на одном месте.

– Разойдись! Дорогу! – Тарановский снова взмахнул маузером.

Из толпы, словно бы отзываясь на этот взмах, выскочил лохматый низкорослый мужик и, нисколько не боясь вооруженного Тарановского, взмахнул палкой, зажатой в руке.

Удар был сильным – маузер вывалился из руки Тарановского, а безоружный он сопротивляться не сумел – через несколько секунд с него сдернули шашку, сорвали пояс с патронами и висящей на ремне полевой сумкой и сильным ударом приклада по голове оглушили.

Тарановский застонал, ноги у него обмякли – удар был слишком сильным, затылок сделался горячим, скользким…

Здесь же, прямо во дворе, взбесившиеся мужики разложили костер и бросили в него Тарановского, еще живого.

Красноармейцы, ворвавшиеся в хутор, пробовали отбить несчастного начальника махновского штаба, но куда там – озверевшие хуторяне поперли и на них.

Единственное, что удалось сделать красноармейцам, – по-человечески похоронить Тарановского, уже мертвого, обгорелого, превратившегося в обугленную, съежившуюся, совсем небольшую куклу…

В следующий раз с крестьянами не сумел справиться сам батька. Его окружили мужики с ружьями, стали требовать, чтобы Махно вернул лошадей, которых взял. Батька, возмущенный, только руки разводил в стороны:

– И как вы, дурьи головы, не понимаете, что нам без свежих лошадей не уйти от красных? И если мы не уйдем, сгинем тут, то и вас защищать будет некому…

Крестьяне этого не понимали, гудели, будто пчелы.

Наконец Махно не выдержал, сплюнул себе под ноги и лег спать.

Утром вооруженные мужики окружили хату, в которой ночевал Махно.

Спасибо Ивану Лепетченко – не прозевал, засек сквозь окно проворные тени, неожиданно начавшие метаться во дворе, приглядевшись, засек, что тени эти – с ружьями, прошептал неверяще:

– А ведь эти злодеи пришли по наши души… – закричал громко, на весь сонный дом: – Ба-атька!

В ответ на выкрик во дворе раздались выстрелы – один, другой, третий. Выстрелы бабахали гулко, тревожно. Лепетченко выскочил на крыльцо, ударил по теням из маузера. Для того чтобы одеться и обуться, Махно понадобилось ровно полминуты – процесс этот за годы был отработан до автоматизма, Галина тоже научилась одеваться с неженской быстротой. Перед тем как выскочить на крыльцо, Махно также выдернул из кобуры маузер.

Утро затевалось холодное, туманное, тоскливое, предметы расплывались в пространстве, рождали ощущение нереальности – будто и не на земле все происходило.

– Галина, скорее в тачанку! – выкрикнул Махно, дважды пальнул в туман.

В ответ также прозвучали выстрелы, и Махно застонал: дробь пробила ему голенище сапога и застряла в ноге.

Лепетченко кинулся к батьке:

– Нестор Иванович! Ранен?

Махно поморщился:

– Есть немного…

– Вот нелады-то! – Лепетченко заохал, подсунулся с одной стороны под Махно, Галина подхватила Нестора с другой, подперла, и они вдвоем потащили батьку к тачанке.

Со двора тачанка вынеслась галопом.

В лесу батьку перевязали, из ноги выковырнули семь дробин. Это ранение было одним из самых легких за этот рейд, через несколько дней батька был ранен куда серьезнее: пуля угодила Махно в нижнюю часть затылка и вышла через щеку. Батька как подрубленный свалился на край тачанки, руки у него безжизненно свесились вниз, будто у убитого.

Когда он пришел в сознание, то не мог ни говорить, ни двигать нижней челюстью, ему казалось, что он даже дышать не мог – рот был плотно забит студенистой кровью. Галина, глядя на него, плакала.

Всего за рейд батька был ранен шесть раз – ему казалось, что он сделался дырявым насквозь, как решето, на теле буквально не осталось живого места. К боли он приспособился – научился ее заговаривать и даже не стонал, когда из него выковыривали металл.

Отряд Махно уходил все дальше и дальше на запад, к границе. Спокойных дней не выдалось ни одного – все время схватки, схватки, схватки, перестрелки и сабельная рубка, все время – боль.

Наступил день, когда они вышли в приграничную полосу – вдоль берега Днестра были поставлены смотровые вышки, некоторые места огорожены колючей проволокой.

Лева Задов, понаблюдав минут сорок за рекой, за вышками, за проходом караулов, пришел к батьке.

– Границу в лоб не взять, – сказал он, – сразу же набежит много народу. Да и румынская сторона неизвестно как среагирует…

– Что будем делать?

– Возьмем хитростью, втихую.

Задов был мастером по части разработок хитроумных планов. Он правильно рассудил: надо отвлечь внимание не только своих пограничников, но и чужих, румынских… Что для этого надо сделать? Затеять отвлекающий бой.

Задов поспешно разделил людей. Одна часть должна была уйти в Румынию вместе