победно нажавший пальцами на грушу клаксона – в воздухе повис грубый крякающий звук, – не сумел удержать в руках руль, и машина угодила колесами в пахоту.

Земля была мягкой, жирной, как масло. Мотор автомобиля взвыл на высокой ноте, в воздух взвился сизый дымный фонтан, и колеса, разбрызгивая во все стороны вязкие ошмотья, зависли в почве. Существовало тогда такое выражение «зависнуть в земле», по-нашему – забуксовать.

Буденный тоскливо, в голос, выматерился. Выкрикнул, ни на что уже не надеясь:

– Гони вперед! Гони!

– Не могу, – простонал шофер. – Засели прочно, не выбраться.

Командарм выматерился вновь, затем, резко распахнув дверцу машины, выметнулся на пахоту.

К застрявшему автомобилю несся на коне адъютант, за ним – еще двое всадников из охраны штаба.

– Семен Михайлович! – вскричал адъютант надорвано. – А, Семен Михайлович!..

Буденный кинулся к нему, вскинул руку:

– Гхэ!

Адъютант проворно выскользнул из седла, легендарный командарм перехватил уздечку и ловко, будто гимнаст, вознесся наверх, на спину лошади, хлобыстнул жесткой ладонью по конскому крупу, – кобыла от неожиданности даже присела на задние ноги.

– Выручай, милая! – прикрикнул на нее Буденный, вновь опечатал ладонью круп. – Вперед!

Кобыла рванула к станции. Адъютант вцепился пальцами в край седла и поволокся следом, с трудом выдирая из вязкой пахоты сапоги…

Трофеи батьке достались богатые – два броневика и персональный автомобиль командующего Первой конной армией. Махно с интересом обошел автомобиль командарма, потом, неожиданно поскучнев, отвернулся в сторону.

– Что, Нестор Иванович, не нравится? – обеспокоенно полюбопытствовал Задов.

– Нравится.

– Тогда – пересаживайтесь!

– Баловство все это. – Махно скребнул пальцами по воздуху, словно бы содрал что-то с него, потом щелкнул ногтем по капоту машины. – Лошадь все же надежнее. В пахоте, как эта дура, никогда не застрянет.

– В таком разе что делать с машиной? И с броневиками?

– Сожгите. Они нам не нужны.

Вскоре неподалеку от станции Ульяновка, в чистом поле, заполыхали три жарких костра. Небо заволокло черным дымом.

Россия устала от войны: не было семей, которых не зацепила бы подлая гражданская бойня – в каждом доме она обязательно кого-нибудь унесла, смяла, спалила в огне. Люди изнемогали от войны. Это понимал и Махно, и надо было бы опустить оружие, но у него не было выбора: его, как зайца, гоняли по Малороссии красногвардейские отряды, это понимал и Ленин, у которого также не было выбора: Махно следовало уничтожить во что бы то ни стало.

Ленин объявил амнистию, слова об этом прозвучали и в Киеве с трибуны V Всеукраинского съезда Советов. Там во весь голос было заявлено об «амнистии – прощении бандитам, которые добровольно явятся в органы советской власти до пятнадцатого апреля 1921 года».

Потом срок этот был продлен до пятнадцатого мая, затем – еще.

Амнистии эти здорово работали против Махно.

Но те, кто не принял амнистии, стекались к батьке: он к этой поре остался единственной реальной силой, не дающей покоя красным. И родился у Махно новый план, совершенно грандиозный, – взять Харьков. Вместе с планом у него появилась уверенность: Харьков он обязательно возьмет!

Фрунзе спал мало – ночью продолжал здорово беспокоить желудок. Боли были такие, что перехватывало дыхание, Фрунзе со стоном тянулся к тумбочке, доставал оттуда соду. Сода была единственным снадобьем, которое и спасало его от сильных болей.

Уже несколько месяцев – каждый день подряд, – он ждал доклада о том, что махновские банды разгромлены, а сам батька убит или пленен, – почему-то казалось, что доклад этот прозвучит обязательно ночью и родит у командующего Южным фронтом (фронт так и не был расформирован) радостную улыбку на лице. Но доклада все не было и не было – Махно казался неуловим.

Он оказался не только неуловим, но и сумел вновь сколотить довольно приличное войско: две тысячи сабель, три тысячи штыков, имел также триста пулеметов и внушительную батарею орудий – двенадцать стволов.

Там, где появлялся батька, разбегались все – от председателей комбедов до сторожей и общественных поросят, батькино веление «Все органы большевистского началия подлежат ликвидации» внедрялось в жизнь строго: никто не мог ослушаться этого приказа.

Фрунзе выехал на бронепоезде из Харькова в Синельниково, оттуда повернул на Кременчуг, затем на Конотоп и снова взял курс на Харьков – командующий совершал инспекторский смотр.

Четырнадцатого июля бронепоезд командующего фронтом находился на станции Решетиловка. Сюда с докладом прибыл Роберт Эйдеман, заместитель командующего фронтом – белокурый, высокий, статный красавец. Эйдеман ездил в роскошном автомобиле-лондо с откидным верхом.

– Есть ли хорошие новости? – спросил у него Фрунзе.

– Только плохие, – признался Эйдеман.

– Что так?

– Махно опять вывернулся и ушел.

– Тьфу! – Фрунзе, обычно интеллигентный, не удержался и сплюнул себе под ноги. Поморщился – внутри, словно бы отзываясь на новость, принесенную Эйдеманом, сильно заныл желудок. – Виновных в этом – под трибунал.

– Михаил Васильевич, Махно – такая бестия, что из любого капкана выскользает без особого труда. Может, погодим с трибуналом?

– Роберт Петрович, раз я сказал, виновных под трибунал – значит, под трибунал! – Фрунзе глянул на часы – до завтрака оставалось минут сорок.

Эйдеман тоже посмотрел на часы.

– Я, пожалуй, поеду в войска.

– А на завтрак не останетесь?

– Нет, Михаил Васильевич, времени – в обрез.

Из штабного вагона вышли вместе, Эйдеман сел в автомобиль, а Фрунзе приказал подать ему жеребца. К командующему подскочил Кутяков, исполнявший в штабе комендантские обязанности, – проворный, как ртуть, с блестящими глазами, говорливый.

– Разомнусь немного, – сказал ему Фрунзе. – Да и что представляет собой Решетиловка, надо посмотреть.

Выехали вчетвером: Фрунзе с адъютантом и ординарцем и Кутяков. Застоявшийся конь командующего фронтом, тонконогий, лихой, яркого гнедого окраса, с аккуратно подрезанным хвостом, обрадовавшийся ветру, свежему летнему воздуху, воле, буквально плясал под командующим, норовил унестись вперед, но Фрунзе осаживал его:

– Тих-хо!

Деревня, давшая название станции, располагалась километрах в трех от железной дороги, разбитая войной, с тремя десятками провалившихся домов, высохшим прудом и густо разросшимися садами. На подъезде к деревне Фрунзе и его спутники увидели несколько всадников, те, заметив командующего фронтом, поспешно скрылись в рослых плотных кустах.

Кутяков настороженно огляделся – он уже сталкивался с махновцами, знал, как они выглядят. Красноармейцы – в основном молодые, зубастые, веселые – были всегда чисто выбриты, за собой следили, одежда на них была новенькая, а скрывшиеся всадники были небритые (у одного даже распласталась по груди плоская, неряшливая борода, серая от седины), какие-то замызганные, хищные…

– Что-нибудь случилось, Кутяков? – спросил Фрунзе.

– Пока ничего, Михаил Васильевич… Не нравится мне эта деревня.

– Деревня как деревня. Воевать лучше на территории, которую знаешь.

В деревне, на противоположной стороне ее, раздалась частая стрельба, Фрунзе переглянулся с Кутяковым.

– Уж не Эйдеман ли угодил в ловушку? Он ведь поехал в ту сторону.

– Все может быть, Михаил Васильевич.

– За мной! – скомандовал Фрунзе и пришпорил коня.

В это время из боковой деревенской улочки показалась колонна всадников, впереди на белом жеребце ехал невысокий человек в белой лохматой бурке, с густыми длинными волосами,