двенадцать, вывели из трюма, и повели в тюрьму. Шли молча. Bceм было не по себе.

Во дворе тюрьмы нас встретила толпа надзирателей, во главе со старшим. Началась приёмка. Раздевали догола. Тщательно прощупывали всю одежду и котомки. Я был в одной чёрной рубашке, ни пиджака, ни пальто у меня не было, была лишь котомка с хлебом. Я один был в вольной одежде. Старший спросил:

— Куда идёшь?

— Домой для удостоверения личности.

— За что был арестован?

— Паспорт потерял, арестовали на облаве.

— Кучко, принимай!

Я начал было одеваться, но сейчас же получил затрещину и свалился на землю.

— Иди! Так вашу… В камерах оденетесь.

Мы схватили наше барахло. Я обернулся к старшему и злобно бросил:

— Зверьё!

Я опять был повален на землю, надзиратели начали пинать меня сапогами, но я, сжав зубы, молчал и не двигался.

— Тащи его!

Меня схватили за руки, поволокли вверх по лестнице и впихнули в камеру. Вслед за мной бросили и моё барахло. Я встал, оделся, вымыл холодной водой окровавленное лицо. На боках было несколько кровоподтёков, на виске кровавая рана.

— Жив? Значит, по-божески били?

— Ничего, по-божески. Видишь, на ногах стою.

— В вольном-то они, видимо, стесняются…

— Ну, как сказать… Прошлый раз меня и в вольном так откатали, что я три дня встать не мог.

— Да ты никак симферопольский? Зимой здесь проходил?

— Проходил.

— Как же, помню. Здорово вас тогда…

Дело было вскоре после «вязки»…

Это один из завсегдатаев видел меня избитого зимой.

После первого приёма меня больше не били. Да и вообще почему-то теперь меньше обращали внимания на пересыльную камеру — по-видимому, мелочью считали.

Две недели тянулись нудно и медленно. Тюрьма не жила, а тяжело молчала, придавленная жестоким режимом. Через две недели меня вызвали с «вещами» и благополучно вместе с другими передали конвою. Партия состояла человек из тридцати, больше половины шло на каторгу. Нас разместили в вагоне, разбив по категориям, и объявили, чтобы никто из нас без позволения часового не вставал со скамей — можно было только сидеть или лежать. В первый день это показалось даже удобным, а в дальнейшем это было мученьем.

На третий день мы приехали в Тулу, и нас водворили в огромную старую тульскую тюрьму. Камера была большая, с цементным полом, люди спали прямо на асфальте. Мне особенно было плохо — подостлать под себя было нечего. Вшей в камере было такое количество, что они ползали прямо по полу. Здесь на нас никто не обращал внимания, и мы были предоставлены самим себе. Шпана резалась в карты и обирала новичков — «фраеров», как она их называла. Своих нас собралось четыре человека: двое шли в административную ссылку, один высылался на родину.

Наконец меня извлекли из тульской тюрьмы и передали в распоряжение исправника. Из Тулы отправили меня на подводе, под конвоем трёх верховых стражников, в Богородицк, уездный город, где в свою очередь передали меня богородицкому исправнику.

На следующий день меня присоединили к четырём каким-то типам и под конвоем пяти стражников повели дальше. Шли два дня по безлесным полям, ночевали в волостных каталажках. На третий день к вечеру мы подошли к густо заросшей лесом глубокой балке. Все устали изрядно. Конвойные, закинув винтовки за плечи, лениво покачивались в сёдлах. Дорога подходила к балке очень близко. Лучше момента не найти. Я подтянулся и готовился в этом месте проститься с конвоем.

Как только подошли к самому краю балки, я стрелой шмыгнул мимо конвоя, в мгновение пролетел отделяющее меня от балки расстояние и нырнул в густо заросшие кусты. Стражники растерялись. Они сдёрнули с плеч винтовки и пустили мне вслед несколько выстрелов, но я уже был далеко, внизу балки. На верху балки затопали копыта лошадей — это, по-видимому, стражники бросились в объезд. Я отыскал в кустах яму и зарылся под слоем навалившейся в яму листвы. Там и пролежал, пока не начало темнеть. Не слыша больше топота лошадей и никаких подозрительных шумов, я выбрался из сырой ямы, вышел на поляну и с удовольствием растянулся на тёплой земле. Был я в одной рубашке и в яме продрог. Тёплая земля, нагретая за день солнцем, ласково охватывала меня теплотой. Меня потянуло ко сну. Нужно было скорее и как можно дальше уйти от места побега. Я вскочил на ноги и, выйдя на опушку леса, направился прочь от балки.

Ночь была тёмная. Я летел, как на крыльях, — не было усталости, радость волной заливала всё тело, сердце усиленно билось.

Ушёл! «Эй! Теперь не догнать вам меня!»

Пути-дороженьки

Ночь тёмная-тёмная и удивительно родная. И как я в детстве мог бояться ночной темноты! Шёл всё прямо, дальше, дальше от места побега; куда выйду — не знаю, да это было и неважно теперь: ведь ночь, лишь бы не сбиться и не вернуться опять к месту побега. Шёл всю ночь. Пересекал перелески, овраги, балки, далеко обходил деревни. Где-то недалеко послышался свисток паровоза. Обрадовался — оказывается, вышел к разъезду. На разъезде стоял воинский эшелон.

— Ребята, куда едете?

— В Тулу. А тебе куда?

— Тоже в Тулу. Подвезёте?

— На бутылку давай, подвезём.

Я влез в теплушку, вынул свою заветную трёшницу и передал солдату. Солдат где-то добыл бутылку водки и дал мне два с полтиной сдачи.

— Ну, теперь залезай дальше в угол, за сено, чтобы дежурный не увидел.

— Може выпьешь?

Я отказался. Забился в тёмный угол и радостно вытянулся на душистом сене.

Солдаты пили водку, о чём-то разговаривали. Тут же в вагоне лошади постукивали копытами о пол вагона, похрустывали сено и фыркали. Я скоро крепко заснул.

Разбудили меня, когда приехали в Тулу. Солнце уже склонялось к вечеру. Я решил пройти по тульским улицам в надежде случайно найти товарищей. Случая не представилось, и я вернулся к вокзалу. Вышел за семафор, уселся на шпалы и стал размышлять, куда направить стопы.

Ехать в Харьков — явка сомнительная. В лучшем случае зря время потеряю, а в худшем могу провалиться. Надо забираться на север, где меня не знают. Но там придётся жить без связи… Работу вести могу и так, а там уже и связаться будет не трудно. «Айда, Петруха, на север! А ну, милый, шагай!»

И я зашагал по направлению к Москве. Выспавшись, я бодро шагал до самого утра, пропуская встречные и попутные поезда.

Эх, чёрт вас подери, счастливцы! Сидят себе в вагоне, как дома, а тут шагай. Даже переночевать попроситься нельзя, опросят: «Ваш паспорт?» «А где его