взять?» Так я шагал, проводя ночи на копнах сена, под звёздным шатром. Самая лучшая мать всех обездоленных и гонимых — это тёмная ночь

Копейки мои постепенно таяли, и я потуже подтягивал спасительный пояс. Однажды я застал на одном из разъездов товарный поезд. Один из товарных вагонов был открыт, в нём сидел, свесив ноги наружу, татарин.

— Подвези, друг, до Москвы.

— Зачем не подвезти, подвезём, влезай и прячься за мешки.

Я влез. Вагон до половины был заполнен мешками с яблоками. Татарин оказался приказчиком какой-то фруктовой фирмы и сопровождал поезд с фруктами. Ехать ему было скучно, потому он так легко и принял меня в вагон.

— Кушай яблок и сиди там. Когда поезд пойдёт, здесь сядешь. Нада, чтоб кондуктар не знал…

Когда поезд шёл, мы сидели с ним в дверях вагона, свесив наружу ноги, и вели беседы; когда поезд останавливался, я опять лез за мешки.

Поезд медленно проходил мимо какого-то большого села. Ночь спускалась на землю. Вечерняя заря алела узкой полоской. Мы сидели в дверях вагона, свесив ноги наружу, и молчали. Татарин курил; огонёк цыгарки то вспыхивал, то погасал; колёса мерно постукивали о стыки рельсов.

Вдруг где-то близко чистый, молодой и сильный голос затянул:

Хорошо было детинушке

Сыпать ласковы слова…

Песню подхватил стройный хор голосов. Пели по-деревенски, с растяжкой и вариациями. Удаль пения своеобразно сочеталась с грустью слов. Получалось сильно и волнующе. Поезд уходил. Казалось, что не поезд, а песня удалялась всё дальше и дальше — туда, к чуть алевшей полоске. Всё тише и тише слышалась песня, потом замерла.

Я забрался в свой угол и сжался комком. Песня продолжала звучать в моём мозгу, то усиливаясь, то замирая. С трудом успокоился и уснул.

Утром приказчик меня разбудил:

— Вставай, Москва скоро. Сходить нада…

На последнем разъезде я слез и пошёл пешком. Денег у меня осталось две копейки. В Москве я купил у лотошника две посыпанных сахаром лепёшки по копейке штука. Одну тут же съел, а другую положил в карман.

Куда идти?

Постоял у Красных ворот, покрутился во все стороны, увидел городового и скорее подался к Ярославскому вокзалу. Фигура городового при отсутствии паспорта являлась для меня мало утешительной, и я решил с ним в соприкосновение не входить.

Вокзал был обнесён деревянным забором. Я долго прилаживался, где бы перемахнуть и в то же время не нарваться на стражу. Наконец благополучно перебрался и, выйдя за семафор, зашагал в сторону Ярославля. Лепёшку скоро съел. Храбро шагая вперёд, я всё туже и туже подтягивал пояс. К вечеру не выдержал: зашёл в железнодорожную будку.

— Тётя, дай хлеба, с утра ничего не ел…

— И-и, сколько же ноне народу ходит, все идут и идут. Жить стало тесно, что ли?

— Душно, тётя.

Женщина достала с полки каравай и отрезала маленький кусок хлеба.

— Душно, говоришь? — Женщина задумалась. — Невдомёк чего-то. На, подкрепись.

Хлеб она круто посолила.

— Больше дать не могу. Видишь, сколько у меня их, едоков-то, — проговорила она, показывая на ораву детишек.

Я поблагодарил её и с жадностью стал уплетать солёный хлеб. Поев хлеба, я пошёл к колодцу и напился из бадьи холодной воды. Отдохнув немного, пошёл дальше. Заморосил мелкий дождь, приближалась сырая, промозглая осень. Ночь провёл я под копной сена.

Так день за днём я шагал то по шпалам, то по тропинкам, ночуя под копнами и раз в день выпрашивая у будочниц хлеба.

Однажды я не мог найти копны, чтобы под ней переночевать. Шёл мелкий дождь, и я изрядно промок. Я спросил будочника, где укрыться на ночь от дождя. Сторож показал мне тропинку, по которой можно пройти в деревню. Сосновый лес обливал каплями дождя и негостеприимно шумел. Через полчаса я добрался до деревни. Собаки набросились на меня с остервенелым приветствием. Было уже темно, в хатах светились огни. Из крайней хаты на лай собак вышел крестьянин.

— Кто тут?

— Дядя, пусти переночевать.

— Иди в волость, там пустят.

— А где она?

— Иди прямо по улице, сразу за церковью и будет волость.

В волость я, понятно, не пошёл. В стороне заметил какое-то тёмное строение, присмотрелся — клуня. Я забрался в неё, но она оказалась пустой; земля была голая и холодная. Недалеко от клуни заметил копну соломы, забрался под неё и, кое-как согревшись, заснул. Ночью холодная вода протекла под копну и подмочила меня. Подложив под бока солому, я снова уснул.

Утром я сквозь сон услышал, что кто-то кряхтит возле меня. Высунул голову: сидит мужик и кряхтит.

— Что это ты, дядя, — тут человек спит, а ты сидишь?

Мужик от неожиданности вскочил и испуганно проговорил:

— Кто тут?

— Кто… Не видишь — человек?..

— Да это ты никак вечером ночевать просился?

— Ну, я…

— Чего же в волость-то не пошёл?

— Собаки не пустили.

— Экой ты! Так в мокре и валялся?

— Нет, на печке…

— Ну, вылазь да уходи, а то ещё солому мне спалишь.

— Спалишь её, мокрую-то. Тоже, остолопина.

Был зол на мужика и на мокрое утро.

— Ну, проваливай, проваливай!

Я, отряхнув с себя солому, направился по тропинке к железной дороге.

Наконец я добрался до какого-то железнодорожного депо. Здесь решил во что бы то ни стало установить хотя бы поверхностную связь. Я подошёл к мастерской, сел на старый скат и стал ждать, с кем из рабочих можно было бы заговорить. Из мастерской выходили рабочие, входили обратно, но ни на одном не решался остановиться. Наконец из мастерской выскочил мальчик — ученик. Зная, что мальчишки в «курсе всех дел», я подозвал его к себе:

— Позови-ка мне кого-либо из ребят…

— Тебе наверное Алексея надо?

— Да, да…

— Которого, токаря?

— Да, его самого. Позови.

Токарь — значит, имеются основания полагать, что парень из своих. Я тревожно смотрел на калитку. Скоро вышел мальчик, а за ним рабочий в синей блузе. Мальчик показал рабочему на меня, а сам куда-то убежал. Рабочий подошёл ко мне:

— Вы меня вызывали?

— Да, я. Мне нужна помощь…

— Вы… откуда?

— Я бежал из тюрьмы, иду пятый день без денег, без хлеба и без паспорта.

— Обождите здесь, я сейчас вернусь.

Я спокойно ждал, нe было у меня никакого сомнения, что он придёт и поможет мне. Рабочий скоро вернулся. Он шёл, вытирая замасленные руки.

— Идёмте в трактир. Скоро перерыв на обед, подойдут ребята, пообедаем и поговорим там.

Я рассказал им, как путешествовал от Москвы до депо. Где я сидел и о месте побега я не сообщал, да об этом меня и не