И он был — Адам, и она была — Ева… И была ночь сорванных райских плодов… И была страсть и нежность, радость и боль… И была расплата.

К утру Петр уснул, а Броня так и не сомкнула глаз. Лежала с ним рядом и плакала. То ли она протрезвела, то ли вдруг включилось чувство вины перед Стефанией, то ли просто стало понятно, что все произошло неправильно, не так, как должно быть… Хотя как должно — она не очень-то и знала, у нее вообще физическая близость с мужчиной случилась впервые, что, кстати, удивило и даже смутило Петра, когда он это понял. Броня лежала на кровати, скрючившись от неловкости и стыда, боясь пошевельнуться.

В конце концов она решила уйти, нет, убежать, пока он спит. Ей хотелось исчезнуть, раствориться в воздухе до того, как Петр проснется. Она понимала, что не сможет посмотреть ему в глаза. Она боялась прочесть в них сожаление и раскаяние в том, что случилось этой ночью. Она быстро оделась и осторожно, на цыпочках, выскользнула из дома.

Броня бежала куда глаза глядят, не разбирая дороги, и довольно быстро с этой самой дороги сбилась и оказалась в густом, заснеженном, похожем на сказочный, берендеевском лесу. Она брела по лесу, а он становился все гуще… Между тем крепчал мороз, руки-ноги сводило от холода. Броня почувствовала, что растеряла все тепло прошлой ночи. Она развернулась и пошла в обратную сторону, желая найти дорогу, однако не тут-то было — никакой тропинки даже, только ели да сосны. И сугробы.

«Какой бездарный финал, — заревела Броня, — окоченеть где-то в Подмосковье за два дня до Нового года!»

Она сползла в сугроб и разрыдалась. Как ни странно, но страшно ей не было… Было только жаль Петю и по-прежнему совестно перед Стефанией. А еще в это морозное утро в лесу она вдруг поняла одну вещь. Поняла как-то стремительно и беспощадно — словно холод обострил все чувства и сделал очевидными тайные мысли: она любит Петю. Да, сейчас она поняла, что в ее отношении к Павлу было много детства, тоски по идеалу, а собственно любовь она узнала сейчас. С Петей. Вот с этим открытием она и помрет.

* * *

На следующий день Фаня проснулась совершенно здоровой. Благодаря стараниям Лаврова от простуды не осталось и следа. Она вполне сносно выглядела, вот только синяки под глазами портили картину, и Фаня замазала их тональным кремом. Что удивительно — ей захотелось принарядиться.

Собираясь в Петербург, она взяла с собой единственное приличное платье на случай, если нужно будет «выйти в люди», и вот представьте — стало нужно! Причем не в театр и не на светский прием, а… на коммунальную кухню!

Фаня вышла туда в черном декольтированном платье и туфлях на высоченных шпильках. Сосед, доморощенный философ, увидев ее, крякнул и от восхищения изрек что-то нецензурное. А тот, кому, собственно, посвящался этот торжественный выход, хмуро оглядел Фаню и спросил:

— А чего ты так расфуфырилась? И шастаешь больная?

Стефания жизнерадостно хихикнула:

— А я не больная! Ты меня вылечил!

Лавров хмыкнул и продолжил чистить картошку.

Фаня покрутилась перед ним и так и этак, но он не очень-то обращал на нее внимание, сосредоточившись на картошке, и даже — вот наглость! — вручил ей нож, попросив помочь.

— Я? — возмутилась Фаня. — Да ты что?!

Лавров невозмутимо пожал плечами:

— А что здесь такого? Женщина ты или где?

Фаня, вздохнув, согласилась с тем, что она женщина, и покорилась воле тирана.

«С ума сойти, — подумала Фаня, — сто лет не готовила, и вот, пожалуйста, сижу на коммунальной кухне и чищу картошку. В вечернем, между прочим, платье!»

Лавров, увидев, что она справляется и без обеда его не оставит, отложил нож, взял в руки гитару и начал что-то наигрывать.

— Кстати, хотела спросить — а почему машинист в метро? — поинтересовалась Фаня.

Он усмехнулся:

— А почему бы и нет?

— Ну, какая связь с музыкой?

— А мне как раз и хотелось, чтобы никакой связи с музыкой, то есть, прошлым. Метрополитен — великая вещь. Там все понятно. Обозначено. По схеме. Из точки А в точку Б.

— Но это, наверное, скучно? Когда годами из А в Б и так по кругу?

Лавров ответил не сразу, сначала наиграл нарочито веселый мотивчик и только потом сказал:

— Видишь ли, мне веселья буйной юности хватило на всю жизнь. Один мой приятель так веселился, что спился в хлам, другой умер от передозировки, отчаянно веселясь, а я вот по кругу… Может, не самый плохой вариант?

— Может быть, — сказала Фаня и поставила кастрюлю на плиту.

Пообедав вареной картошкой, к которой добрые Варины бабки подарили банку отменно хрустевших соленых огурцов, Лавров с Фаней отправились гулять.

Они бродили по городу, болтали о ерунде и о самых серьезных вещах.

Например, она рассказала ему о своих привычных схемах, своем беге по кругу — только не из А в Б, а из одного глянцевого номера в другой.

Причем говорить Фаня старалась бодро, с иронией, намеренно отказавшись от излишних трагических интонаций. Но, видимо, трагизм все же чувствовался, потому что Лавров спросил, нравится ли ей то, чем она занимается.

Фаня серьезно ответила, что до недавнего времени не мыслила такими категориями и в принципе не рефлексировала, занималась журналистикой, возможно даже, делала это неплохо, и вдруг конь на полном скаку остановился, будто споткнулся. Всё, приехали. Случилось неприятное — она стала задумываться о всяких смыслах и поняла, что, если мерить по большому счету, она разменивается на пустяки. Все эти многочисленные, пустяковые заметки сжирают ее время и силы, а ведь она могла бы написать что-нибудь стоящее. Какой-нибудь роман, к примеру.

Да. Все было именно так. На Троицком мосту, глядя на город, засыпаемый снегом, она легко, словно бы какой-то пустяк, вдруг впервые произнесла вслух то, что боялась проговорить внутри себя.

Лавров важности момента не понял и сказал, улыбнувшись:

— Так напиши, в чем же дело?

— Ну-у, — протянула Фаня, решив отшутиться, — а денежки кто будет зарабатывать?

— Я! А ты будешь писать свой роман, иногда чистить картошку и варить мне суп. В перерывах между романами.

Странное дело — обычно такая находчивая, бойкая Фаня, не тушевавшаяся ни на одном светском приеме и не знавшая смущения даже в особенно звездных интервью, на сей раз растерялась самым глупым девичьим образом — застыла с раскрытым ртом, так что туда едва не залетал снежок, и уставилась на Лаврова — он шутит или как?

А у него ж поди догадайся — серьезно сказал или так болтанул, ради красного словца, и знай посмеивается.

Он взял ее под руку и предложил прогуляться до клуба, «где играют приличную музыку».

* * *

Броня уже начала засыпать от холода и покорилась судьбе, как вдруг услышала рядом шорох. Открыв глаза, она увидела над собой собачью морду. Большой пес обнюхал ее и лизнул. Собаку окликнул мужчина, проходивший в нескольких метрах от сугроба, где Броня намеревалась найти вечный приют. Уверовав в спасение, Броня встала и на закоченевших ногах поковыляла за живыми существами, по всей видимости, знающими тайные тропы.