И далее Луначарский апеллировал к Ленину-гуманисту: “К этому прибавьте, что те полторы тысячи человек, которые кормятся около театра, будут выброшены среди зимы на улицу. ‹…› Без всякой пользы для себя мы лишили бы куска хлеба полторы тысячи людей с их семьями, быть может, уморили бы голодом несколько десятков детей. Вот что значит фактическое закрытие Большого театра”.

И заключал Луначарский свое эмоциональное и на удивление резкое обращение к вождю так: “Если законы конституции не распространяются на ЦК, то законы разумности, безусловно, распространяются. Как тут быть и кому жаловаться? Уверенный в том, что Вы, Владимир Ильич, не рассердитесь на мое письмо, а, наоборот, исправите сделанный промах, крепко жму Вашу руку. Нарком по просвещению Луначарский”[302].

А Малиновская размахивала в Совнаркоме письмом от Немировича-Данченко, в котором патриарх русского театра высказывался об угрозе закрытия Большого не менее резко: “Мы относимся к этому явлению как к непоправимой беде, которая может разрушить бесповоротно одно из самых ярких и богатых учреждений русской культуры. Закрыть Большой театр, конечно, недолго, но собрать потом, когда ошибка станет убедительной для всех, – собрать разрушенное уже не удастся”[303].

И, наконец, в ход пошла тяжелая артиллерия. В январе 1922 года в Политбюро, с весьма продуманным и даже хитрым письмом, обратился сам Михаил Калинин. В этом письме Калинин задавал внешне наивный вопрос: “Почему вдруг неожиданно получилось гонение на оперу и балет? Разве этот вид искусства несовместим с советским строем? Или зрительные залы бывают пусты? Все данные говорят как раз обратное. Наиболее чуткие к искусству работники советской власти, делегаты съездов, приехавшие из провинции, всегда стремятся попасть на оперу или балет; рабочие, работницы любят оперу или балет, я думаю, не меньше квалифицированных любителей театра…”[304]

И тут Калинин делает хитроумный ход, из которого ясно, почему он адресовал это письмо в Политбюро, а не лично Ленину. Он выдвигает как аргумент в свою пользу слова Ленина, высказанные им в разговоре с Калининым: “Как-то в частной беседе на мой вопрос, чем можно заменить религию, Владимир Ильич ответил, что эта задача целиком лежит на театре, что театр должен отлучить от обрядовых сборищ крестьянские массы. И мы видим, что действительно театр, именно театр проводит первые бразды общественности в деревенской толще. По крайней мере, я не встречал более благородного способа развивать общественность деревни, как хороший театр. И его развитие как в деревне, так и в небольших городах идет гигантскими шагами. И при этом тратятся во всероссийском масштабе огромные суммы, и расходы одного Большого театра не могут идти ни в какое сравнение с ними”[305].

Напав на позиции Ленина с помощью высказывания самого Ленина, Калинин напористо продолжает: “Поэтому, если вопрос стоит о закрытии театра в целях экономии, то это соображение, мне кажется, также не выдерживает критики. Ибо кому же придет в голову, например, закрыть, уничтожить в целях экономии Румянцевский музей или Публичную библиотеку только на том основании, что туда мало ходят рабочие? Большой театр, несомненно, играет не меньшую воспитательную роль для своих посетителей, чем Публичная библиотека. Неправда, что Большой театр посещают одни спекулянты; кто так говорит, лицемерит, клевещет, идеализирует спекулянтов. Главными посетителями его, если не считать дорогие места партера, является рабочая и студенческая молодежь…”

И заканчивает Калинин язвительной стрелой, направленной в адрес самого Ленина, сравнивая его с Геростратом (но при этом слегка путаясь в мифологии): “Какой-то, кажется, персидский или иной страны царь сжег, чтобы прославиться в истории, греческий храм искусства. Я думаю, ЦК РКП имеет достаточно положительной за собой работы, чтобы не прибегать к столь сомнительным средствам…”

* * *

В планы Ленина входило, по его собственным словам, “оставить из оперы и балета лишь несколько десятков артистов на Москву и Питер для того, чтобы их представления (как оперные, так и танцы) могли окупаться, т. е. устранение всяких крупных расходов на обстановку и т. п. Из сэкономленных таким образом миллиардов отдать не меньше половины для ликвидации безграмотности и на читальни”[306].

Все отчаянные попытки сохранить Большой театр в эти годы воспринимались Лениным как “совершенно неприличные”. Тем не менее, чтобы соблюсти бюрократический декорум, Ленин вынужден был маневрировать и вновь обратился в президиум ВЦИК, т. е. к Калинину. Тот, в свою очередь, ответил ударом сразу с двух сторон.

Первой акцией, организованной Калининым, была торжественная закладка нового фундамента под стену зрительного зала Большого театра. Это была чисто символическая церемония, состоявшаяся 25 января 1922 года. Необходимость в новом фундаменте объяснялась в специально составленном акте: “Старая стена эта, возведенная в 1856 году на слабом песчаном грунте, давала осадку в течение 65 лет, опустилась уже на 10 вершков и покрылась трещинами. Новый прочный фундамент обеспечит существование здания театра на многие года”[307].

Нам важно отметить, что при этой символической акции присутствовали директор Большого театра Малиновская, секретарь ВЦИК Енукидзе и Сталин, в то время – нарком по делам национальностей.

Вторая линия отпора Калинина Ленину осуществлялась на уровне высокой бюрократической игры. К началу февраля 1922 года президиум ВЦИК предъявил Ленину вызов, доведя до его сведения, что ВЦИК, “рассмотрев письмо Луначарского и заслушав объяснения Малиновской, находит закрытие Большого театра хозяйственно нецелесообразным”[308].

Подчиняясь правилам этой запутанной и изощренной бюрократической игры, Ленин пошел на создание еще одной комиссии по закрытию Большого и Мариинского театров, включив, однако, в ее состав своего доверенного человека – Андрея Колегаева, бывшего народного комиссара финансов. Ему Лениным был выдан особый мандат с абсолютными полномочиями, позволявший Колегаеву закрыть оба театра в обход Луначарского.

Луначарский пытался отвести кандидатуру Колегаева на том основании, что тот “в прошлом никогда не был связан ни с театрами, ни, в частности, с задачами культурного строительства вообще”[309]. Ленин этот демарш не только проигнорировал, но, напротив, вызвал Колегаева для двух личных аудиенций. Это, учитывая удручающее состояние здоровья вождя в тот момент, было свидетельством особой важности доверенной Колегаеву миссии.