— Я не подумал, — вру я, — просто я предупреждаю.

На этом я прошу оставить меня одного, чтобы ополоснуться и придать моим щекам бархатистость, от которой дамы без ума.

Полчаса спустя мы выкатываемся. Маман надела свой чёрный клеёнчатый плащ и не забыла прихватить с собой курицу в желе. Она садится на заднее сиденье в машине Толстяка вместе с Бертой. «Месье впереди!» — говорит последняя, которая, похоже, решила меня поддеть.

Берта сегодня — это что-то! Она надела мужские брюки (настоящие, с ширинкой, бретельками и карманами для револьвера). Корма у неё стала как у кобылы, которая развозит лимонад. Её нормандский шкаф принял фантастический объём. Похоже, в этом мире просто не существует мебели, способной её приютить. Такой станок может поместиться только в самосвал. Поскольку теперь она уже вошла в роль Жорж Санд[137](почувствовала вкус к переодеванию), напялила рубашку своего мужа и надела его куртку из почти-натуральной-замши. И ещё, поскольку в этой проклятой жизни надо всегда выкладываться полностью, она убрала наверх волосы и надела кепку. Толстяк считает, что она выглядит легкомысленно. Я не возражаю. Возможно, он и прав. Чтобы сохранить свою женственность или хотя бы намекнуть о ней неучтивому прохожему, Б.Б. нацепила серьги величиной с люстру большого салона Елисейского дворца. Вообще-то она похожа на своего Толстяка. Глядя на них, понимаешь, что у супругов в пожилом возрасте появляются общие черты. Берю, мрачный с тех пор, как я ему объявил, что сегодня уроков не будет, говорит, что его жёнушка выглядит как старая лесбиянка. По, вместо того чтобы вскипеть, Б.Б. смеётся. Такая мужеедка, как она, не обращает внимания на подковырки. Она выше этого. С её репутацией ноги говорят сами за себя, как чулки «Марни»[138].

— Далеко едем? — интересуюсь я.

— На восток, — отвечает Толстяк. — Не переживай, Сан-А. Если у тебя ещё туман в глазах, можешь подрыхнуть, когда я за рулём, можно быть спокойным.

При этом он давит несчастную собачонку, которая перебегала от одного мусорника к другому.

Мы едем по дороге Трои. Продолжая накручивать километры, Берю расслабляется и запевает «Марш матрасников»[139], свой любимый гимн.

На заднем сиденье Фелиси и Берта обмениваются кулинарными рецептами. Вот так мы едем не меньше часа, после чего Его Величество сворачивает на департаментскую дорогу, затем на коммунальную, затем на просёлочную, затем на тропу с ухабами, и, наконец, мы приземляемся целыми и невредимыми перед прудом, заросшим водяными лилиями, тинистая вода которого напоминает свежий (и даже горячий) гудрон.

— Здесь, — объявляет Толстяк, глуша мотор. — Смотрите, какая природа! А вот это рыбачий домик моего друга Флюме, он мне ключ оставил, чтобы пользоваться газовым баллоном.

Не переставая говорить, он показывает означенный домик. Вместо него мы видим старый железнодорожный вагон времён появления первых рельсов.

— Этот чертяка Флюме, — продолжает Огромный с некоторым оттенком зависти, — он себе ни в чём не отказывает в плане удобств. Вы видели? Вагон первого класса!

Пока он готовит удочки, дамы входят в «рыбачий домик», который, что бы там ни говорил Берю, не сильно блещет удобствами. Расшатанные скамьи и туристическая плита, из мебели это всё, чем мы располагаем.

Толстяк предлагает закусить перед тем, как ловить рыбу. Он не тешит себя иллюзиями в отношении улова. Карповый час прошёл, и нет причин для толкотни. Можно опустить в воду красных червей, и если какой-нибудь бродячий карп соблазнится, что ж, пусть угощается. Самообслуживание для рыбной клиентуры. Может быть, какой-нибудь неловкий и попадётся на крючок!

Я смотрю на илистый пруд и морщу нос по причине миазмов. Было бы странным, если бы здесь что-то водилось! Разве что-нибудь несъедобное: рыба с ногами, которая при случае делает пробежку по лесу, или скользкий чёрный пескарь, попавший сюда прямо из Вторичного геологического образования.

Я делюсь своими сомнениями с другом, но он пожимает огромными плечами портового грузчика.

— Не смеши меня, дружище! Сразу видно, что ты ничего не знаешь про карпа. Он, к твоему сведению, любит стоячую воду. Река или горный поток ему не подходят. Тот, кто захочет его поймать в Большом Каноне Колорадо, очень сильно облажается! Ты, наверное, путаешь с форелью. Я ловил вот таких карпов в лужах, и приходилось даже окунать туда ногу, чтобы проверить, есть ли там вода!

Он сильно втягивает носом и пытается насадить наживку. В его толстых неловких пальцах червяк отчаянно извивается. Кое-как Берю насаживает этого несчастного жителя подземелья на крючок размером с китобойный гарпун. Наживка рвётся в его руках. Его Величество обсасывает пальцы, чтобы придать им осязаемости, и терпеливо повторяет операцию. Второй червяк наконец-то установлен на пусковую площадку. Он напоминает изгибы реки Сены в Парижском бассейне, ибо он насажен пунктиром. Быстро окинув взглядом пруд, Берю поправляет поплавок и забрасывает удочку — с криком:

— Учись зарабатывать на жизнь!

Но так быстро не получается, в связи с тем, что, пролетая над веткой ивы, плачущей на этом романтичном берегу, крючок зацепился. Берю начинает терять терпение. Он лезет на дерево, чтобы отцепить этого противного червяка, который вдруг решил, что он шелковичный червь, и жрёт листья вместо того, чтобы завлекать карпов. Вот только можно ли себе представить Берю на дереве, если это дерево не баобаб? Гораздо быстрее, чем налоговый инспектор заставит вас пожалеть о том, что вы работали целый год, ветка, которая его держала, больше не выдерживает и ломается с треском корабля, наскочившего на айсберг.

Сцена напоминает Лорела и Харди[140]былых времён. Надо многое повидать на своём веку, чтобы поверить в такое. И даже не только повидать… Бывают минуты, когда ты не веришь своим чувствам, когда тебе кажется, что они обманывают, эти пять недоразвитых. Слышится рёв. Неописуемый плюх! Толстяк оказывается в грязи; он чертыхается, барахтается, фонтанирует, пытается добраться до берега, цепляется за кувшинки, думая, что это точки опоры, видит, что нет, наконец хватает мою руку помощи и вылезает из своего аквариума с карпами. Как будто он играет в фильме «Плата за страх». Во всей этой тине можно разглядеть только два светлых отверстия на месте глаз, и одно красное на месте рта, изрыгающего проклятия. Никогда он ещё не был таким навозным. Никогда таким илистым. Он кашляет, чихает, выплёвывает несколько любопытных головастиков. Он уже освоил жаберное дыхание. Он — дитя болота. Родилась новая человеческая раса. Новый вид млекопитающего. Он само воплощение миазма. Само зловоние, натуральное. Торжествующий ужас. Он пришёл к полной завершённости. Достиг своего предназначения после первого детского лепета, после дырявых носков, яичного желтка на манишке, небритой щетины, ни одной принятой ванны, ногтей в трауре, кучи всяких неприличностей, бесстрашия во всём омерзительном; после того как он не удержался в рамках приличия, он опустился на дно, что, в общем-то, тоже можно считать достижением. Чёрный, с зеленцой, ядовитый, тёмный, подозрительный и блестящий, как новорождённый телёнок, он поражает своим объёмом и своими формами, он вызывает необъяснимое восхищение. Возникает желание увековечить его в болотистой славе этой минуты, чтобы показывать на протяжении веков будущим поколениям!