Он стал выставочным экспонатом. Просторная и холодная тишина музеев подошла бы ему лучше, чем что-либо. Чтобы рассказать о нём, потребуется информационное табло. Его биография должна быть напечатана на мелованой бумаге учёного гида. Там говорилось бы о том, что весь мировой отстой, все сливные каналы городов-спрутов, все болота мира объединили свои скрытые ресурсы, чтобы создать прототип, который прославит их на все времена. Берюрье уже не сын века, он геологическое образование; Бог этого странного сочетания земли и воды: грязи!

И знаете, какова его первая реакция? Думаете, помыться? Ничего подобного! Он спешит к своей удочке! Галлия, нельзя о ней забывать даже в самые худшие часы.

— Он всё же отцепился, скотина! — орёт он, видя, что его червяк дрыгается на листе кувшинки.

И он забрасывает удочку, на этот раз удачно, в тину, в которой только что побывал. Он крепит конец своего удилища между двумя большими камнями и вытирает мокрым рукавом мокрый лоб, что никоим образом не меняет его внешнего вида.

— Волнения позади, — говорит он, — теперь порядок.

Он посмеивается, отчего грязь растрескивается на его лице.

— Тут ты тоже кое-чего не знаешь, Сан-А. Что бы там ни думали, а чем больше ты создаёшь шума, тем больше это рыбе нравится. Она любопытная. Как только она услышит шум, она уплывает, это её первая реакция; а потом она возвращается, чтобы посмотреть, об чём там был вопрос, понимаешь? Это волшебство.

— У тебя есть во что переодеться? — спрашиваю я.

— Не волнуйся за Берюрье. У него всегда найдётся покрывало в багажнике.

Без церемоний он раздевается, раскладывает свою одежду на залитой солнцем траве и оборачивает свои двести с лишним фунтов жира в вышеупомянутое покрывало. Им оказалась бесформенная и бесцветная тряпка, убогая, как ночной приют для бездомных, которым она и пахнет.

Облачаясь в этот импровизированный пеплум[141], товарищ Берю объясняет мне, озорно подмигивая:

— Я всегда вожу с собой покрывало в своей тачке на всякий случай, если он представится. Когда ты предлагаешь какой-нибудь пташке рвануть за город, она иногда ерепенится и не хочет с тобой прилечь, потому что на траве роса и сухие веточки. А с этой штуковиной у тебя наготове ответ на любой вопрос. Это лучший из канапе для пикников. И это выход из положения! Да, если бы это покрывало умело говорить, оно бы много рассказало!

Берта, стоя на ступеньке вагона, сигналит нам: «У-у». Обед готов. Толстуха вскрикивает, увидев своего муженька, прикинутого под волхва. Она получает необходимые объяснения и успокаивается. Все четверо мы устраиваемся в купе для курящих. Дамы садятся у окна, и мы начинаем рубать.

Во время десерта Берю отправляется сменить червяка на удочке. У него была слабая надежда на поклёвку, но его ждало разочарование. Бедного червяка далее не пососали. На пруду царит тишь да гладь. Разве что какой-нибудь вероломный пузырь иногда лопнет на поверхности.

Понуро он возвращается в вагон-ресторан. Его распахнувшееся покрывало бессовестно оголяет его шерстистые ноги, на которых красуются архаичные подтяжки для носков.

Маман и Б.Б. готовят кофе, дуя на костёр из веток, ибо баллон «бютагаз» объявил «перерыв на заправку».

— Знаешь, что бы ты сделал, если бы ты был другом? — шепчет мой товарищ вкрадчивым голосом.

Я вижу, что он созрел, и делаю вид, что дремлю. Но он безжалостно трясёт меня за руку.

— Ты бы мне рассказал немного Истории, Сан-А. Знаешь, для меня это теперь как наркотик. Утром, когда я готовил кофе, я думал о том, что ты мне вчера рассказал: о Франциске Первом, Генрихе Четвёртом и прочих… И ещё о тех, кто был раньше: о святом Людовике, Бланке Кастаньетской, Карле Великом, Хлодвиге и обо всей банде! В моей памяти они теперь как чётки. Я тебе хочу сказать, что я себя чувствую хорошо среди этих людей, как будто они не умерли. Сам не знаю почему! Мне кажется, что мы с ними должны встретиться и что они все мои кореша.

Удивительно, как некоторые обалдуи иногда могут сказать так красиво! Когда включается сердце, оно всегда выражается лучше, чем разум. Вот почему профессиональные краснобаи нагоняют сон на аудиторию, тогда как чурбаны могут овладеть вниманием, несмотря на свои нескладные фразы и неправильные слова.

Мне хорошо в этом старом вагоне, навсегда вставшем в высокой траве этой затерянной местности. Вообще-то он мудрец, этот Флюме, приятель Берю. Вместо типового домика он притащил сюда это отжившее транспортное средство и дал ему вторую жизнь.

Что может быть лучше железнодорожного вагона, чтобы любоваться природой! Для панорамного вида ни о чём другом и мечтать не надо.

Я укладываюсь на полку, положив ноги на другую напротив, в классической позе господина, который приготовился преодолеть не только расстояние, но и время.

— Да, моя Толстушка, я расскажу дальше.

Неудержимый порыв! Он встаёт и целует меня.

— Вот видишь, Сан-А, — говорит он с влагой на витрине, — ты всё-таки чумовой мужик. Язвительный, насмешливый, даже иногда слишком, но ты всегда готов отдать свои бабки, своё время и знания!

Затем, на пике веселья, бросается к окну, опускает стекло и орёт в сторону:

— Дамы, дамы! Быстро сюда, Сан-А будет рассказывать Историю!

В этом порыве покрывало соскользнуло с его спины, и из одежды на нём остались только его архаичные подтяжки для носков.

— Прикрой своё целомудрие, Берю! — делаю я замечание. — Оно у тебя не намного приличнее твоего лица!

Он смеётся и делает себе набедренную повязку. Дамы возвращаются с бидоном ароматного кофе. При виде Берты возникает ощущение, что это контролёр со своей орехоколкой для прокалывания «проездных билетов».

— Это правда, дорогой комиссар, что вы нам расскажете ещё? — жеманится пухленькая.

— Самая чистая правда, любезнейшая.

Берти поворачивается к Фелиси:

— Дорогая мадам, — расшаркивается она, — я не знаю, слышали ли вы, как ваш сын рассказывает Историю Франции, но я должна вам сказать, что он это делает просто здорово!

Бумажные чашки, перерыв-на-кофе. Естественно, Берю протыкает стаканчик своими толстыми ороговевшими ногтями, и кофе выливается на его буддовое пузо. Две трети содержимого заполняют углубление, которое ему служит пупком. Он вопит и дрыгает ногами. Берта промокает ему живот кепкой. Восстановленный порядок нарушает синяя муха, потому что ей пришёлся по душе запах, и она настойчиво пытается сесть на пупок Толстяка, тем более что разлитый кофе был уже сладким. Берта наливает своему толстокожему второй стаканчик.