Ждал я чего-то драматичного. А не произошло ровным счетом ничего примечательного. Гаевский пододвинул к себе толстый блокнот с обложкой «Участнику партийной конференции» и начал выспрашивать о текущих делах и их перспективах. О статистике агентурно-оперативной деятельности.

Я отвечал четко, но раздражался все больше. Ну и что это за буффонада такая?

Неожиданно послышался тактичный такой, с придыханием, стук в дверь.

– Войдите! – с какой-то торжественностью изрек Гаевский.

Ну конечно, Грац. Псина верная. Вошел на цыпочках, улыбается заискивающе. Только тапки в зубах не принес, но это впереди. Скромненько встал у стеночки, подпирая спиной дубовые панели и преданно пожирая глазами начальство. Живой образец служебного подхалимажа.

– Сейчас, Ефим Давидович, – кивнул ему Гаевский. – Мы закончим. Уже скоро… Что с делом о вредительстве на нефтебазе?

– Готовимся реализовывать, – сказал я, думая про себя «сдалась тебе эта нефтебаза в двенадцать ночи». – Отчет написан. Могу представить хоть сейчас.

Гаевский откинулся в кресле, внимательно посмотрел на меня и неожиданно зло ощерился:

– Да, писать ты умеешь. Слишком активно.

У меня нехорошо подвело внутри.

– Знаешь, Ефим Давидович, – поглядел на начальника следственной группы Гаевский. – Сдается мне, что главного врага в нашей области мы прозевали.

– Это кого же, товарищ майор? – оторвался от панели и встал по стойке смирно Грац, шмыгнув носом.

– Заместителя начальника УНКВД капитана Ремизова.

– Михаил Семенович! Говори да не заговаривайся! – зло бросил я.

– Да? А ты почитай, – начальник протянул мне через стол рапорт о результатах предварительной проверки. Подпись Граца внизу – размашистая, витиеватая. Люди с заковыристыми подписями часто слишком любят себя.

Хороший рапорт был. Убедительный. Перечислялись грехи капитана Ремизова. Преступное попустительство врагам. Завал агентурно-оперативной работы, в результате чего на заводах области свилось антисоветское подполье. Предпринимал активные меры, чтобы вредители и прочие враги народа избежали заслуженной кары. В общем, в комплексе получается, что замначальника областного УНКВД вовсе не разгильдяй и неумеха, а глубоко и умело законспирированный враг. Предлагается арестовать. А там и за смертным приговором не заржавеет.

– Ну что, будем признаваться? – спросил Гаевский.

– Поклеп, – я брезгливо отодвинул бумагу. – Но написано бойко. Грац в этом сильно преуспел. Ему б открыть курсы кройки и шитья дел белыми нитками.

– Да? А Ломидзе с Алымовым? А Соболев? Кто за них бился, гарантии давал, какие это преданные коммунисты. А второй секретарь Железнодорожного райкома? Ведь чистый враг. А ты его освободил. Ну ничего, мы это поправим.

– Эти люди не виноваты. И ты об этом знаешь, – спокойно сказал я, собирая волю в кулак.

Ни бешенства, ни страха – все эмоции я отодвинул в сторону. У меня такое получается в критических ситуациях, когда поможет только холодная голова. Ситуация для меня была предельно понятна. Гаевскому известно содержание моих писем в ЦК. Вот только откуда? Мало ли! Сейчас это неважно. А важно то, что он решил нанести по мне сокрушительный удар.

– Виноват не виноват – дело относительное, как писал буржуазный физик Айнштайн.

– Хватит дурака валять, Михаил Семенович. Говори начистоту.

– Начистоту… Вот ты вроде и не виноват, потому как искренне считаешь, будто делаешь благое дело. Но ты виноват тем, что мешаешь. И вообще… Ты не на той стороне.

– А ты на какой? Иудушки Троцкого? От которого ты принародно отрекался.

– А чего Троцкий? – усмехнулся Гаевский. – Лев Давидович мне за борьбу с белобандитами шашку золотую вручил. Он Красную армию создал. А что твой Сталин создал?

– Что? – я решил, что ослышался.

Начальник УНКВД пронзительно глядел на меня. Теперь это был уже не тот пустослов-политик, к которому я привык, а жестокий целеустремленный зверь. Притом жаждущий крови.

– Твоя беда в том, что ты дурак, – презрительно бросил он. – И коммунист липовый. Ты, сволочь, залил область кровью честных партийцев, которые не согласны с гибельной линией Сталина. Ты запугал всех хуже царских сатрапов.

– Каких таких честных партийцев? – поинтересовался я. – Кто русский народ мечтает в топке мировой революции сжечь? Кто уже хуже дворян – мздоимствуют, трудовых людей презирают? Этих?

– Этих самых. Кто коммунизм на земле творил, пока бред не появился о построении социализма в отдельно взятой стране. Вы с вашим горцем не понимаете очевидного. Революция просто не может победить в одной стране. Такую страну капитализм сомнет военным, политическим, любым другим путем. Или она сама утонет в болоте бюрократизма и мелкой буржуазии. Мы рождены, чтобы взорвать и смести старый мир, а не копаться в земле и не строить бетонные коробки под заводы. Накормить, обуть одеть народ, показать, какие коммунисты добрые. Тьфу. Мелко. Мировой пожар – это наше. Террор и кровь! Кровь и террор! Только так мы достигнем чего-то! А не копошение с тракторами и автозаводами в отсталой стране с рабским народом, которому все равно – что белому, что красному царю служить.

– Мы против Белой армии бились за этот народ!

– За народ?.. Как бывший агроном говорю. Есть сеятели. Те, кто вершат историю. А есть удобрения.

– То есть народ для тебя навоз?

– Именно так.

Фанатик. Искренний фанатик. Я вспомнил моего друга психиатра Гену Рожкина. Вот бы он обрадовался такому пациенту. Кристально-чистая безумная одержимость. Это какую убежденность и волю нужно иметь, чтобы из года в год таить в себе такую бурю чувств!

Зато теперь все встало на свои места. И у меня на душе стало ровно.

– Вы, сталинисты, рано успокоились, – не мог угомониться Гаевский. – Троцкий со сподвижниками вернется. И возьмет за горло эту страну.

– И погубит ее.

– Невелика цена.

– Что-то ты разоткровенничался, прихвостень троцкистский. Не боишься?

– Кого? Врага народа, на которого уже сшито дело?

– Это тебе Бай велел? Что, не помнишь такого?

Гаевский в ответ резанул меня острым, как клинок, взглядом. Ну что же, я узнал что хотел – Гаевский в курсе про Бая. Значит, в «Картеле» мой начальник ключевая фигура, а не завербованный агент.

– Но ты не Бай, – расслабился я, улыбнувшись – Не тянешь.

– Эх, ловкий ты все же, как мартышка. И такой же цепкий. Жалко, не на той стороне. И уже покойник. – Гаевский щелкнул пальцами, подавая знак.

Грац, оторвавшись от стенки, шагнул вперед. И вот он уже за моей спиной.

– Встать! – ткнул он меня в шею пистолетом.

И улыбался при этом. Нет, я его улыбки не видел. Я просто знал – эта тварь улыбается. Чувствовал волны самодовольства и ликования, исходящие от него.

Я послушно встал и приподнял руки. Как и ожидал, Гаевский в театральном порыве разразился прощальной речью:

– Слишком много у тебя связей в Москве. Слишком тебя защищают. И в камере ты языком успеешь натрещать немало лишнего. Так что погиб при задержании. И все. Давай,