Розенблатт смотрит на меня так, будто ему эта мысль и в голову не приходила.

– Можно устроить, – отвечает он, вынимает ручку и что-то черкает в расписании.

И вот после тофутти с фальшивой горячей помадкой и чайником зеленого чая, на вкус напоминающего воду из аквариума, Гервин, тренер и Розенблатт встают.

– Мы с вами прощаемся, – говорит Гервин, – на сегодня.

Тренер хлопает Джорджа по спине.

– Горжусь тобой, – говорит он. – Вот стараешься, так видно, что стараешься.

Они так чертовски оптимистичны, что аж тошнит.

– Так обращаются со всем пациентами?

– Да, – говорит Гервин. – Мы стараемся создать безопасную среду: очень много трудностей возникает из-за страха.

– Я буду здесь. – Розенблатт показывает на стол возле двери. – На случай, если понадоблюсь.

– Уродский цирк, чтоб их всех, – говорит Джордж им вслед, когда они уже не слышат.

– А ты в нем звезда арены.

– Как там мой котенок и собаченька?

– Нормально, – отвечаю я. – Жаль, не знали про невидимую изгородь, но разобрались.

– Ты даешь Тесси противовоспалительные и витамины?

– А которые ее?

– В кухонном ящике, большая банка.

– Я думал, это твои. Сам ежедневно принимал.

– Дебил, – говорит Джордж.

Я вытаскиваю из-под задницы папку-гармошку.

– Вот тут хочу у тебя кое-что спросить. Начну с мелочей: как действует внешнее освещение двора перед домом? И еще: я видел Хайрэма П. Муди, он приходил на похороны – это он оплачивает все счета? Есть ли что-то, за чем я должен присмотреть, вроде счетов? Какой у тебя пин-код? Да, и я пытался воспользоваться кредитной картой, а она защищена паролем. Спрашивают девичью фамилию матери. Я ввел «Гринберг», но это оказалось не то.

– Дендридж, – говорит Джордж.

– Это чья фамилия?

– Марты Вашингтон, – отвечает он, удивляясь моему вопросу.

– Забавно. Никогда бы не подумал. Я решил, имеется в виду девичья фамилия твоей матери, а не матери всей Америки.

– Иногда я забываю живых родственников, но никогда не забуду Марту, – говорит он. – Удивлен, что ты не знал. А еще называешь себя историком.

– Кстати, об истории. Пытался ввести место твоего рождения – Нью-Йорк, но тоже не угадал.

– Я всегда использую Вашингтон, округ Колумбия. Его мне проще удержать в памяти.

– Вот именно, – говорю я. – Да, и пока не забыл, – (слово «память» навело на мысль о компьютерах и их сетях), – я тут с твоей подругой виделся.

– Вот как? – удивляется он.

– Она сказала, что у тебя он на вкус как тесто для пончиков и что сзади ты ее знаешь лучше, чем спереди.

Морда у Джорджа в этот момент миллион стоит. Он тут же начинает суетиться:

– Вообще не понимаю, о чем это. Ты говорил, что хочешь меня спросить про какие-то вещи в доме, и вдруг кидаешься гранатами. Ты уверен, что не на врага работаешь?

– Откуда мне знать? Кто враг, назвался ли он врагом? И раз уж мы сползаем по этому скользкому склону, к тебе заезжал твой адвокат? Какую-нибудь линию защиты готовят? Тебе кто-нибудь звонил или писал?

– Ни одна душа, – отвечает Джордж. – Я оставлен всеми, как Христос на кресте.

Меня забавляет грандиозность сравнения. Джордж здесь – и Христос на кресте.

– Ты с кем-нибудь здесь дружишь?

– Не-а. – Он встает из-за стола. – Тут псих на психе сидит и психом погоняет.

– Куда ты?

– Отлить надо.

– Тебе разрешено ходить одному? – спрашиваю я с неподдельной тревогой.

– Может, я псих, но не младенец. А ты козел.

Джордж выходит.

Розенблатт, отрываясь от своих диаграмм, кидает на меня взгляд – дескать, все ли в порядке?

Я показываю большой палец.

Столовая пуста, если не считать официанта, расставляющего столы на завтра, и уборщика, который чистит ковер.

Когда Джордж возвращается, мы как будто начинаем заново. Он пахнет лосьоном на спирту.

– Я «Пюреллом» намазался, – говорит он. – Сперва руки и лицо, и так стало хорошо, что я еще и рубашку снял и подмышки намазал. Люблю этот запах – здорово бодрит. Гервин меня на эту штуку подсадил. Я вижу, как он целый день моется, – и не могу не ломать голову, что же здесь такое происходит, отчего он себя чувствует таким грязным.

Джордж подмигивает.

Я подмигивания не замечаю и рассказываю ему, как ездил в школу на родительский день.

– Представляешь, мне пришлось остановиться в пансионе «кровать-завтрак» за сто восемьдесят в сутки. Все было занято, меня поселили в комнату для ребенка. И всю ночь у меня над головой крутился этот дурацкий мобиль «Хелло-китти».

– У меня номер в «Шератоне»; забронирован и оплачен на ближайшие пять лет.

– Откуда мне было знать?

– Неоткуда.

– Вот потому-то я и здесь: есть вещи, которые мне нужно знать. Как ты думаешь: должны дети тебя видеть? Стоит им приехать на уик-энд?

– Не думаю, что дети здесь приветствуются, – отвечает он. – Я ни одного не видел. – Джордж задумывается. – Ты помнишь тот день – давным-давно, когда нам было восемь или девять – я тогда ударил незнакомого, какого-то типа, который шел по улице?

Я киваю. Кто бы мог забыть?

– Это была фантастика, – говорит Джордж с нескрываемым удовольствием. Видно, что даже сейчас ему приятно. – Он прямо на глазах согнулся, спросил, что за черт, а я помню, как это было фантастически кайфово. – Он встряхивает головой, будто проясняя мозг от воспоминания и возвращаясь к реальности. – Мы тогда были мелкими веселыми гадами, которые чего хотели, то и брали.

Я пожимаю плечами:

– Кстати, о странностях. Мне тут все время приходит на ум одно и то же воспоминание. – Я замолкаю на секунду. – Мы с тобой трахали миссис Йохансон?

– Что значит «мы»?

– Я помню, как мы с тобой эту нашу соседку дрючили. Ты ее обрабатывал у нее на двуспальной кровати, а я тебя подбадривал, выкрикивал: давай, давай, давай! А потом, когда ты все сделал, она еще захотела, и я тогда ей выдал.

– Я ее трахал. Может, тебе про это рассказывал, – говорит Джордж. – Я им газон стриг, иногда она меня приглашала лимонаду выпить, а потом стала приглашать на второй этаж.

Так оно и было? Джордж ее имел, мне рассказал, а я уже нафантазировал, что тоже там был? Но так ярко разворачивается перед глазами картинка. У Джорджа здоровенный багровый, он входит и выходит, а у нее платье задрано, темная материнская пещера зияет, как свежая рана.