Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Спаси ближнего, тебе сторицей воздастся», «Не ищи благодарности за доброе дело, она сама к тебе придет». Может, ее папке Митину какие-то особые случаи попадались? Или он каких-то не тех ближних спасал? Но Любке почему-то попадались ребята, которые жили под противоположными девизами: «Спасайся кто может!», «Не встревай в чужие дела — целее будешь» — и т. д. Они «не встревали», когда видели кого-то, попавшего в беду на дороге, потерявшегося в незнакомом городе или ставшего жертвой катастрофы.
Любка слышит щелчок выключенного магнитофона, стук отодвинутого стула. Она смотрит на часы. О господи! Снова — щелчок, включают запись. В световом круге фонарика возникают невысокий репортер и бледный недовольный Куранцев. Любка плохо воспринимает запись. «ВИА набирают популярность, — слышит она голос репортера. — Уровень «Брызг» обеспечивал верный успех. Как возникла мысль об особых программах, о музыкальном спектакле?» Голос звучит отрывисто, концы фраз ускользают.
«…Наверно, была потребность выразить более важное в музыке. Попробовать то, что до нас не было еще выражено».
«…Каким же образом?»
«…Сходите на концерт, почувствуете».
«…Что главное в подборе музыкантов?»
«…Чтобы были музыкантами, рассматривали участие в «Брызгах» как служение, призвание, а не как средство добывать жизненные блага. У нас каждый музыкант — главный, у нас нет солистов, все — солисты. Сначала ты аккомпаниатор, через десять минут ты — творец музыки, ты — мастер, ты — неповторимая индивидуальность ».
«…Как же тогда достигается ансамбль, если уходит принцип подчинения каждого общей идее, воле одного человека?»
«…Главное — искусство импровизации, чтобы публика чувствовала, что на ее глазах происходит творчество. Что это звучит только сегодня, только для нее одной. Такой концерт подкупает зрителя бескорыстием, самоотдачей».
«…Но программа есть программа».
«…Естественно, ощущение общего ритма концерта остается, по этому ритму все выравнивается».
Пауза, пленка крутится. Когда же конец?
«…Все-таки, извините, но не верится, что на гастролях программа не разбавлена! — репортер запинается. — Развлекательными номерами, вокальными шлягерами или конферансом?»
«…Нет, этого мы не делаем, у нас у всех равенство перед музыкой, никаких шлягеров! В идеале — у публики должна возникнуть иллюзия, что она как бы участвует в сочинении музыки вместе с нами. В каком-то смысле это почти так и есть. Сопереживание — один из необходимых элементов импровизационного творчества. Известный американский гитарист Матини об этом сказал так: «Люди приносят музыку с собой».
В зале возникает посторонний шум, репортер выключает магнитофон, гул усиливается. Любка оборачивается.
С улицы врывается толпа, кто-то кричит: «Билеты действительны?», «На какое число перенос?», «Объявление повесят?»
Куранцев вскакивает, машет репортеру: что, мол, всё, больше уже не получится; в два прыжка он оказывается у двери, растворяется в толпе. Любка встает, медленно плетется к двери. Ее время истекло. Хоть бы к отбою успеть. На улице, в темноте летнего вечера, думая о своей палате, таблетках, уколе на ночь, она садится на парапет и уныло высматривает такси. Потом вдруг вскакивает, взбирается на второй этаж, к сцене, сердце стучит гулко, неровно. Врете! Не психпоклонница, не попрошайка, чтобы проторчать весь вечер и уйти, не повидав его. Нет! Она ищет Куранцева за кулисами, в раздевалке. На лестнице, ведущей в аппаратную, она чуть не сталкивается с ним.
— Володька! — Она горячо дышит ему в лицо и бросается на шею. — Думала, никогда это интервью не кончится.
— Откуда ты взялась? — спрашивает он радостно-удивленно. — Ты что, выздоровела, что ли?
Он похлопывает худые плечи, гладит волосы, трепещущие на его груди. Так она и думала, так и мечтала, что он скажет: откуда, мол, ты взялась, уже выздоровела?
— Удрала из больницы, через двадцать минут отбой, — неожиданно признается она. — Боюсь, хватятся.
— Ненормальная! — ужасается он. — Зачем эти фокусы? Всегда знал, что ненормальная, но не до такой же степени! Как хоть чувствуешь себя? Ничего? А? — Он буквально волочет ее вниз.
Она что-то бормочет о том, как прекрасно ее лечат и что не за горами срок выписки, но не могла же она допустить, чтоб он уехал, не повидавшись. А он ведь мог, с него станется.
— Уж будто, — улыбается Володька. — Ведь получила мою записку?
— Записку? — не верит она.
— Ну да. Меня же не было. Ты что, ничего не знаешь?
— О чем? Неприятности? — Она льнет к нему теснее, едва дыша, прижимаясь, пока он ведет ее во двор. Здесь наготове стоит их микроавтобус с водителем Геной.
— Потом, потом, — отмахивается Владимир. — Опоздаешь!
— Так какие у вас ближайшие планы, маэстро Куранцев? — карабкается Любка на подножку. — Интересно бы послушать.
— Послушай, — вынимает он из кармана кассету. — Репортер дал подредактировать. — Он чуть задумывается, затем щелкает пальцами. — Забирай совсем, мне уже не понадобится. Не будет этого интервью. — Затем он подхватывает ее, подсаживая на переднее сиденье, ближнее к дверце. — Жми до упора, — вскакивает он вслед за Любкой, — человек из больницы удрал.
У ворот больницы Куранцев спрыгивает, вытаскивает Любку из автобуса, затем они идут вдоль ограды парка, туда, где два дня назад прорыли лаз. Теперь из больницы можно удирать по другой дороге. В конце парка Куранцев останавливается.
— Знаешь что, малютка, — говорит он скучным голосом, переминаясь с ноги на ногу, — ты не сердись на меня, идет? Давай разбежимся? Не получится у нас — Он не смотрит на нее. — Я тебе не подхожу, тебе замуж надо, а я этого не могу. — Он кусает губы и все смотрит мимо. — Я одинокий волк, со мной очень трудно. Никто мне не нужен, только музыка и публика. Я обречен на это. А тебе за что такое? Тебе со мной гибель. — Он берет ее за руку, в глазах замешательство, — Так что будем считать, раз у тебя выписка на носу, что сегодня мы попрощались. Идет? Мы уезжаем. Может, и надолго. За это время все у тебя образуется.
В палате еще не спали. Там были заняты самыми важными проблемами. Зинаида Ивановна и Тамара Полетаева обсуждали конопатого тракториста, жениха Хомяковой. Он им понравился.
Любка проскользнула в постель, спрятала кассету поглубже в ящик тумбочки, завернулась в одеяло и тихо заплакала.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Осенью, после «тяжелой, продолжительной», ее не стало. Варвару Крамскую хоронила вся Москва. В театре, мимо сцены, где стоял белый гроб, усыпанный цветами, шли тысячи людей в слезах, с венками, букетиками. Потом были речи. Катя сидела в партере, где она провела столько вечеров, ей не захотелось к родственникам, на сцену, лучше в толпе с публикой, чтобы проводить как актрису, сестру по призванию. Ничего толком
