Ибо вопрос этот в православной церкви не имеет того логического определительного ответа, какой он получил на Западе от соединения власти духовной и светской в одном лице. Там из этого обстоятельства произошла целая система политических отношений государств, которая взошла в богословскую догматику как часть ее. Там церковь была видимым основанием и постоянно видимой поддержкой мирской власти и во все отрасли мирского управления взошла как один из его видимых элементов. Точно такое же вещественное государство обнаружила латинская церковь и в области науки. Вместо того чтобы духовно проникнуть самое мышление человеческое, самый корень его мышления, она выводила из своего учения видимые, буквальные положения и навязывала их науке. Галилей[421], отрекающийся от своей системы, и Генрих IV[422], исполняющий эпитимию[423], выражают один смысл церковного преобладания. Оттого реформация, отделив церковь от римства, одинаково разорвала связь как между правительством и церковью, так и между наукой светской и богословием. И в обеих сферах последствия были одинаковы. Как скоро духовное начало перестало господствовать над светским, так светское стало господствовать над духовным. Церкви протестантские очутились под распоряжением светских правительств, и богословия протестантские сделались выводом из философских систем. Ибо государство совершенно безотносительное к церкви так же невозможно, как и философия совершенно безотносительная — к учению веры. Если вещество не повинуется духу, то не может оставаться в равных правах, но неизбежно должно взять верх. Пример Американских Штатов, который приводит Vinet, ничего не доказывает. Это не государство, а случайное совокупление нескольких разнородных масс, беспрестанно готовых распасться. Они держатся только тем, что не пришли к самосознанию. Как скоро самосознание проникнет их от сердца в части и от частей в сердце, так они разлетятся на множество кусков. Между тем теперь правительство в них не может захватить власть над религией потому, что у них нет одной религии. Взаимное противоречие многих религий составляет условие их зависимости. Но если бы народ, в каком бы то ни было государстве, имел какую-нибудь одну веру, то невозможно предположить, что б эта вера не определила — посредственно или непосредственно — своих отношений к государству и не требовала бы от него неизвестных отношений к себе. Единство в образе мыслей не может не требовать единства в образе действий. Одинаковая вера требует одинаковых нравов, одинаковой системы всех отношений — семейных и общественных. Правильно ли будет то устройство государственное, которое не будет прямым следствием этой системы междугражданской? Или правительство, которое будет стеснять выражение всенародных убеждений под предлогом, что это выражение может быть оскорбительно для каких-нибудь убеждений иностранных? Или которое само будет оскорблять убеждения народные своими устройствами, составляемыми в духе иноземных убеждений, например, правительство магометанского народа, которое будет требовать от войска употребления вина для куражу? Или когда оно позволит безнаказанно другим сектам оскорблять нравы своего народа явным исполнением обычаев, противоречащих всеобщим убеждениям, например, в государстве христианском публичные вакханалии язычества или публичные насмешки над верой и правами народа? Или распространение соблазнительных книг? Или должно ли правительство, говоря вообще, обращать какое-нибудь внимание на нравственные понятия своего народа? Должны ли законы отстранять то, что мешает свободному выражению этих нравственных понятий, или удалять то, что стремится их оскорбить или разрушить? Соединенные Штаты, говорит автор, не имеют законов, которые бы охраняли общественные убеждения. Но зато там общественные убеждения в каждом особенном штате охраняются без законов особенным общественным своеволием, которое, кажется, не лучше закона, которого боится автор. Против оскорбителей их убеждений толпа действует самоуправно и безнаказанно. Если такой беспорядок входит в общий порядок вещей, то легче ли оттого, что производится не по закону, а без закона?

Автор говорит очень справедливо, что в большей части государств, где есть государствующая религия, правительство пользуется ей как средством для своих частных целей и, под предлогом покровительства ей, угнетает ее. Но это бывает не потому, что в государстве есть господствующая вера, а, напротив, потому, что господствующая вера народа не господствует в государственном устройстве. Это несчастное отношение происходит тогда, когда вследствие каких-нибудь случайных исторических обстоятельств произойдет разрыв между убеждениями народа и правительства. Тогда вера народа употребляется как средство, но недолго. Одно из трех непременно должно произойти: или народ поколеблется в своей вере, и затем поколеблется все государственное устройство, как мы видели на Западе; или правительство дойдет до правильного самосознания и обратится искренно к вере народа, как мы надеемся; или народ увидит, что его обманывают, как мы боимся.

Автор говорит, будто церковь православная всегда находилась под угнетением правительства потому, что, быв официальной религией государственной, она находилась под покровительством правительства, которое под этим предлогом и пользовалось ею как средством. Но несправедливость этого доказывается как историей Византии, так и историей России. В Византии церковь православная очень редко была покровительствуема правительством, которое по большей части было инославное — или арианское, или латинствующее, или иконоборствующее, которое, наконец, и погубило Грецию своим отступничеством в унию. В России, напротив, все правительства — и княжеские, и народные — были православные, от Владимира[424] до Грозного[425], и мы видим, благоденствовала ли церковь и торжествовало ли убеждение народное. Грозный действовал утеснительно, потому что был еретик; это доказывается, во-первых, Стоглавым собором и, во-вторых, стремлением поставить византийство в одно достоинство с православием. Оттого произошла опричнина как стремление к ереси государственной и власти церковной. А что его понятие о границах, или, правильнее, о безграничности его власти и об ее разорванности с народом, было не христианское, а еретическое, это до сих пор всенародно свидетельствуют святые мощи митрополита Филиппа[426].

Для верующего отношение к Богу и Его Святой Церкви есть самое существенное на земле, отношение же к государству есть уже второстепенное и случайное. Очевидно, что все законы истины должны нарушаться, когда существенное будет подчиняться случайному или будет признаваться на одинаких правах с ним, а не будет господствовать над ним.

Нужно ли оговариваться, что господство церкви я не понимаю как инквизицию или как преследования за веру? Этот магометанизм, эти насильственные обращения так же противны христианству истинному, как обращения посредством обмана. Если латинская церковь увлеклась, а может быть, еще и теперь увлекается заблуждением, будто цель оправдывает средства, если некоторые члены из церкви православной заражались когда-нибудь этим лжеучением, то эта ошибка некоторых людей до самой церкви не относится. И государство не в том должно согласоваться с церковью, чтобы разыскивать и преследовать еретиков и силой принуждать верить (это и духу христианства противно, и производит действие противное намерению, и государству самому