Я открываю и снова поворачиваюсь к нему. Все по-прежнему.

– Ну, доволен? – спрашивает Сейнт.

– Нет.

Хочу подставить голову под струю холодной воды, и по дороге к раковине все это возвращается, усиливается, устремляется мне в сознание, и я вспоминаю, как вчера делал сахарные черепа со своими сестрами Йоли и Цыпочкой.

Видите ли, года два назад Йоли превратила заднее крыльцо нашего дома в артистическую студию. У нее там марионетки, керамические животные со звездами вместо глаз, и все такое, маски, которые смеются одним ртом и плачут другим. Такого умения, как у нее, не встретите нигде, она вплетает сушеные перцы в лунообразные лица, пишет красками богов майя и воинов, сражающихся под пирамидами ночного неба, и они не носят никаких доспехов, кроме птичьих перьев, – это полное безумие.

В этом году на День Мертвых она и нас заставила сделать черепа, чтобы не покупать их у старушек на рыночных развалах. Мы просто смешали ингредиенты в форме, дали высохнуть, и вчера они были готовы. Слушая по радио Мигуэля Асевеса Мехия, который пел «Ту, соло, Ту» так, что дух захватывало, и никто не мог бы спеть лучше, кроме, может быть, Билла Хейли, который поет йодлем и который выступал следующим с песней «Рокет 88», охренительно заковыристой, мы их, сделанные черепа, украсили.

Йоли сделала свой череп Папы, Цыпочка – Абуэлиты[47], а я свой – Сэнти…

Я кашляю и плюю в раковину, полощу рот, подставляю под струю воды голову, и в ней становится чуть лучше. Поворачиваюсь обратно и признаю:

– Не знаю, о чем я думал вчера вечером.

– Ничего удивительного, пачуко, – говорит Сейнт, – в том-то и дело.

– Йоли сказала, что нас могут посетить духи, их надо призвать в День Мертвых, понимаешь?

– Может, духи и посещают. Может быть, есть и другие способы спасти их.

Я хватаю со стола бутылку мескаля и делаю глоток из горлышка.

– Кому нужно спасение?

– Кроме тебя? Ты пытался призвать кого-то другого, так я думаю.

Так и было.

Это Йоли унаследовала толстую книгу черной магии Brujería Magia Negra…[48]

Вчера осенняя жара превратилась в мороз, и небо раскололось, когда Йоли начала баловаться с этой книгой, читать оттуда, зажигать свечи, и пришел ее дружок Данте, и мы открыли бутылку мескаля, которую собирались поставить на алтарь Папе, и Данте провонял всю комнату своими косячками гашиша и молотого пейота[49]. Йоли говорила, что духов можно вызвать, если написать их имена на сахарных черепах и прочитать определенный абзац из книги, а мне стало мерещиться, я совсем окосел, но так оно было.

Я ничего не прочел из ее книги, не произносил никаких заклинаний, не баловался с этим дерьмом…

Потом они ушли, и я остался один. Все остальные праздновали на улицах. Я бы тоже мог пойти, но не мог, если это что-то объясняет… Я хочу сказать, что мы с Сэнти тусовали по этим праздникам каждый год с самого детства, и делать это без него я просто не мог, хотелось плакать.

Я ничего не мог делать, просто сидел за кухонным столом с черепом, который сам сделал для Сэнти, и на душе у меня было так тяжело, что я стал пить еще и говорить с Сэнти, типа почему это так все складывается…

И как-то так получилось, что книга о черной магии оказалась у меня в руках, и, как я уже говорил, я с этим дерьмом не балуюсь, но, может быть, я произнес несколько слов… Может быть, прочел что-то из этой книги, чего не понял, но все равно повторил вслух, типа один абзац, вырезая ножом с выкидным лезвием на черепе имя Сэнти.

– Эй, ты со мной или уже вернулся в свою страну фантазий? – спрашивает Сейнт.

– Какая разница? – говорю я, пожимая плечами.

– Поздоровайся.

– С кем?

Неожиданно, как выстрел в фильме Чиво[50], из гостиной доносится стук. Я не знаю, что это, и что-то во мне даже не желает это выяснять. Такой звук не может возникнуть в доме, он похож на чечетку, отбиваемую на «Американской эстраде»[51], обувь чечеточников и порождает этот резкий стук по деревянному полу.

– К тебе пришли.

Я смотрю, как Сейнт устало выкидывает из ножа лезвие.

– Кто-то вроде тебя или я свалял дурака?

– Почему бы тебе не выяснить?

И снова:

– Клак-клак-клак.

Я прохожу в гостиную через двери, открывающиеся в обе стороны, и закричал бы на месте, если бы у меня от ужаса не пропал голос.

В комнате как ни в чем не бывало стоит скелет и курит одну из папиных сигарет, которые мы оставили у него на алтаре. Это не труп, не наряженный в лохмотья, как чучело, никакой крови, грязи, никаких червей, выползающих из глазниц, это чистый, будто бы картонный скелет, бледный и вычищенный, каждая косточка на месте. И одет шикарно, лучше, чем я бы мог вырядиться, как будто собрался на танцы в «Кокосовую Рощу»[52]. У черепа настоящие тонкие усики, как были у Папы, на пальцах большие стальные кольца, как носил Папа, он еще называл их бойками для уличных драк.

Скелет смотрит на алтарь, где в стеклянной рамке стоит фотография Папы – он на ней не улыбается. На нем тэндо[53] с полями такой же ширины, как плечи, накрахмаленный белый воротничок сатиновой рубашки выпущен поверх пиджака в стиле «фингертип», который никто не мог носить так, как он. Цыпочка подписала губной помадой «ПСМ», каждому святому[54] поставлено по свече, Абуэлита[55] привезла их из Хуареса, такое количество на алтаре сразу не помещается. Траурный алтарь самой Абуэлиты располагается у противоположной стены комнаты. Через три года после смерти Папы Абуэлита последовала за ним в преисподнюю Миктлана[56].

Восемь лет назад мне было двенадцать, а Папу в восточном Лос-Анджелесе моряки отдубасили бейсбольными битами и свинцовыми трубами. Его так отдубасили, что его голова походила на вскрытую пиняту[57], из которой высыпались леденцы.