– Стой! Это он!

Они увидели худого старика с поредевшими седыми волосами некогда каштанового цвета. Тяжелую челюсть скрывала густая седая щетина. Он был одет в грязный рваный мешок из пеньки, но в умных ввалившихся глазах Лалджи увидел свет знания и вспомнил о давно забытом отшельнике, перепачканном пеплом и в лохмотьях, с глазами, полными мудрости. Лалджи постарался отбросить эти воспоминания. Стоявший перед ним не был святым. Такой же человек, как и все, к тому же потрошитель генов.

Крео прицелился в далекого чешира.

– На юге я получу хорошие деньги за каждого убитого котика, – заявил он.

– Здесь ты ничего не получишь, – сказал старик.

– Да, но они вредители.

– Не их вина, что мы сделали их настолько совершенными. – Старик неуверенно улыбнулся, словно пробовал, как у него это получается. – Пожалуйста. – Он присел на корточки рядом с Крео. – Не стреляйте.

Лалджи положил руку на пружинное ружье Крео.

– Оставь чеширов в покое.

Крео нахмурился, но опустил ружье.

– Я Чарльз Боумен, – сказал калорийщик и выжидательно посмотрел на них, словно ждал узнавания. – Я готов. Мы можем уходить.

Лалджи не сомневался, что Гита мертва.

Временами он делал вид, что это не так, и представлял, что она живет другой жизнью после его ухода.

Однако он совершенно точно знал, что она умерла.

И втайне мучился. Она являлась частью его жизни, которая липла к нему, как собачье дерьмо к ботинкам, и делала ничтожным в собственных глазах. Нечто подобное с ним произошло после того, как он без всякой причины швырнул камень в голову мальчишки, чтобы убедиться, что может так поступить; или когда вырывал из земли зерна и поедал их одно за другим, слишком голодный, чтобы с кем‑нибудь поделиться. А потом появилась Гита. Постоянная, верная Гита. И то, что он покинул ее, вместо того чтобы жить рядом с калориями… Она стояла в доках и махала ему рукой, когда он поставил парус, именно она заплатила за его проезд.

Лалджи помнил, как преследовал ее, когда она была маленькой, спешил за шелестом ее длинной рубашки и свободных штанов, когда она убегала от него, помнил ее черные волосы и глаза и белизну зубов. «Действительно ли она была такой красивой, как мне казалось?» – спрашивал себя Лалджи. Сияла ли ее коса так, как ему вспоминалось, когда она сидела с ним в темноте и рассказывала историю про Арджуна и Кришну, Раму и Ханумана? Столько всего утеряно… Иногда он не был уверен, что помнит ее лицо, возможно, он заменил его образом с древнего плаката, изображавшего девушку из Болливуда, который хранил Шрирам в сейфе своего магазина, чтобы уберечь от влияния света и воздуха.

Довольно долго он думал, что как‑нибудь вернется и найдет Гиту. Что сможет ее накормить. Что пошлет деньги и еду в свою разрушенную землю, которая теперь существовала только в его сознании, в его мечтах, в миражах пустыни, – красно‑черные сари, женщины в пыли и их черные руки, и серебряные браслеты, и голод, бесконечные воспоминания о голоде.

Он представлял, как возвращает Гиту через сияющее море, привозит к бухгалтерам, рассчитывающим квоты сжигаемых калорий для всего мира. Ближе к калориям, как много лет назад однажды сказала она. Ближе к людям, которые балансировали стабильностью цен на границе катастрофы и сохранили рынок энергии, уравнивая его с потоками пищи. Ближе к маленьким богам, имеющим больше власти, чем у Кали, чтобы уничтожить мир.

Но он знал, что женщина умерла от голода или болезней.

И разве не по этой причине к нему обратился Шрирам? Шрирам, знавший историю его жизни лучше, чем кто‑либо другой. Шрирам, который нашел его после того, как Лалджи появился в Новом Орлеане, и узнал в нем своего соплеменника: еще одного индийца, осевшего в Америке, но все еще говорящего на языке поселений пустыни и помнящего свою страну такой, какой она была до нашествия долгоносиков с измененными генами, чумы листьев и коррозии корней. Шрирам, деливший с ним место на полу, когда они работали на фабрике, производящей пружины, и ничего больше – они были благодарны за это, словно сами превратились в мутантов.

Конечно, Шрирам знал, что нужно сказать, чтобы отправить его вверх по реке. Шрирам знал, как сильно хотел Лалджи уравновесить то, что уравновесить невозможно.

Они следовали за Боуменом по пустым улицам и разрушенным переулкам, пробирались по жалким останкам изъеденного термитами леса, через раскрошившиеся бетонные фундаменты и ржавую арматуру, которую не имело смысла использовать, но все еще не желавшую превращаться в пыль. Наконец, когда старик помог им протиснуться между ободранными остовами двух ржавых автомобилей, Лалджи и Крео ахнули.

Подсолнечники возвышались над их головами, джунгли листьев тыквы обвивали ноги, сухие стебли пшеницы шелестели на ветру. Боумен оглянулся на их удивленные лица, и его неуверенная прежде улыбка стала широкой и довольной. Он рассмеялся и махнул рукой, сделал несколько неуверенных шагов сквозь заросший цветами и сорняками сад и повел их дальше, цепляя краем изношенной одежды за сухие стебли капусты и мускусной дыни. Крео и Лалджи пробирались вслед за ним через заросли, благоговейно обходя пурпурные баклажаны, красные сферы помидоров и раскачивающиеся оранжевые перцы. Над подсолнечниками гудели пчелы, отягощенные пыльцой.

Лалджи остановился посреди зарослей и позвал Боумена.

– Эти растения – результат биоинженерии?

Боумен замер на месте, потом побрел обратно, вытирая пот и пыльцу растений с улыбающегося лица.

– Нет, не так, тут важны определения. Однако одно существенно: они не принадлежат компаниям‑калорийщикам. Некоторые даже являются наследством. – Он усмехнулся. – Ну или что‑то вроде того.

– Как они выжили?

– А, вот вы о чем. – Он наклонился и сорвал помидор. – Японский долгоносик с измененными генами, или завиток 111‑б, или, быть может, бактерия цибискоза? – Он откусил кусок от помидора, и сок потек по заросшей седой щетиной щеке. – На сотни миль вокруг нет ничего подобного. Это островок в океане «сойпро» и «хайгро». И серьезный барьер к тому же. – Он задумчиво оглядел сад и снова откусил кусочек помидора. – Конечно, теперь, когда вы сюда пришли, лишь немногие из растений выживут. – Он кивнул на Лалджи и Крео. – Вы принесли с собой инфекцию, а многие из чудом уцелевших растений могут существовать только в изоляции. – Он сорвал еще один помидор и протянул Лалджи. – Попробуйте.

Лалджи внимательно посмотрел на блестящую красную кожу, впился в помидор зубами и ощутил его сладость и кислоту. Усмехнувшись, он протянул помидор Крео, тот попробовал и скорчил гримасу отвращения:

– Предпочитаю «сойпро».

И вернул помидор Лалджи, который быстро и жадно его доел.

Боумен улыбнулся, глядя на работающего челюстями Лалджи.

– Вы достаточно стары, чтобы помнить вкус настоящей еды. Перед уходом можете захватить с собой сколько пожелаете. Все равно они умрут.